Виктор Сергеев - Унтовое войско

— Вот мое слово, старик, — воодушевляясь, ответил Муравьев. — Всем передавай… Льготы казакам выйдут от царя. Пахать там можно сколько угодно и скота плодить — сколько хозяину желательно.

— Ладно бы так-то. Совсем другой коленкор. Где, земля есть, там и казак, и мужик поселяются. Служба службой, а тут такое коловращение, что от земледельства казаку ли, мужику ли никак нельзя отрываться. Пропадешь, и родня не вспомнит.

Чекрыжев поднялся с табурета заметно опьяневшим.

Сотник попал к Муравьеву из городового полка. Муравьев взял его в свою охрану, приблизив к себе. Чекрыжев ему нравился за одно то, что служил когда-то как и он, генерал, на Кавказе. Повлияло на выбор и то, что Чекрыжев имел конвойную практику в городовом полку.

— Ступай спать, Василий Васильич, — миролюбив заметил Муравьев. Слушаюсь, ваше превос-дит-ство! Иду-с… ка есть. Осмелюсь заметить вам, что все мы, как есть, матери-земле служить готовы. Наша русская земля едина, она всех своих сыновей кормит… Хоть и не всегда досыта. Но никого не забывает, только верным надо ей быть. Я у себя в сотне доискивался у казаков: как, мол с Амуром? Ведь это наша родная река, она ведь из наших кровавых капель собралась, и тех кровавых капель немало в Шилке и Аргуни, что текут и днем и ночью в Амур-реку.

— Спасибо, сотник. Служи…

У окна сонно жужжали мухи. Кот, выгнув спину, точил когти об половицу. Пахло хлебом, молоком и еще чем-то кислым.

Муравьев размышлял, где ему спать: то ли велеть приготовить кровать, то ли палатку натянуть во дворе? «Пожалуй, лягу во дворе, — подумал он. — Тут мухи и дух кислый, опять же жарко».

— А что, хозяин, в народе про меня говорят? — неожиданно спросил Муравьёв.

— Нам про это и думать-то страх.

— А что, горнозаводские меня помнят? Что говорят?

Старик ухмыльнулся, в глазах его, полуприкрытых дряблыми веками, не то хитрость, не то виноватость.

— Благодарствуем, батюшка, ваше превосходительство… за волю вольную. Можа, на Амуре людьми заживем. И еще благодарствуем… сказывают, что казнокрадов вы в Иркутске пошерстили как следоват. Кое-кому по шее дали.

Муравьев усмехнулся, спросил довольный:

— Еще что слышал? Что худого слышал?

— Такого не было, не доводилось.

— Сказывай, что знаешь!

Хозяин вздохнул, покосился на дверь, вытянул руки на коленях.

— Слышал я… Кой-когда, — начал он неохотно, — от разного народа… не упомню — от кого. А токмо, можа, кой-что и правда, а кой-что сплетня… колокола льют. Слух был такой, что привезли вы из Расеи начальника Карийского. Чуть что не так, артельщику выжгут зарубки на лбу, в цепи закуют. И тут много не попрыгаешь. Затолкают под землю в железные курятники, по колено в студеную водицу. Вон, сказывают, на Каре… Живо до крайности дойдешь и богу душу отдашь. На носилки тебя да и на отвал. Про Разгильдеева худая молва…

— Врут пуще того, — возразил Муравьев.

— Ага, ага, — быстро и охотно согласился хозяин. — Оно, конечно, можа, и врут. У нас это бывает. Как же.

— Разгильдеев старается перед казной. Золото выколачивает. Для амурского похода. Оно, можа, и так, что золото легко не дается. А как в народе считается, так и я передаю, ваше превосходительство.

— Вредоносные и наветные твои сказы, старче, да уж как я наобещал не винить тебя, так тому и быть.

— С нами крестная сила! — испуганно ответил хозяин.

Муравьев отодвинул от себя штоф с наливкой. Пить что-то расхотелось.

За покосившимся забором из остроконечных кольев видна церковная луковка с крестом. У распахнутых ворот толкутся солдаты в темно-зеленой форме, тут и там снуют в черных мундирах надзиратели.

От ворот до самой дороги растянулась шумливая колонна арестантов. Бледно-желтые впалые лица, заостренные носы… Мужики, бабы, дети… Бритые лбы. Серые, коричневые армяки. Посконь-дерюга. Войлочные коты. Телеги, груженные мешками, котомками, сумами, сундучками.

Нестройный гул голосов вдруг оборвался, словно его сдуло ветром или высушило нещадно палящим с самого утра солнцем. Тишина потянулась от ворот, от полосатых будок-грибков, где стояли часовые, к арестантским телегам… Звякнули раз-другой кандалы. Арестанты второпях истово крестились, некоторые, чаще бабы, кланялись в сторону церкви.

И тут же прозвучал в воздухе басовитый возглас:

— С богом, арестантики! Трогай-пошевеливай!

Партия арестантов качнулась — кто-то зашагал, кто-то зазевался, один толкнул другого… Брань, вздохи, плач. Какое-то беспокойство пронзило насквозь толпу, она загудела, зашевелилась. А первые шеренги уже вышагивали на дорогу, торопясь не отстать от казаков, едущих в голове этапа.

Степные курганы, кусты тальника возле дороги уже подернулись зеленой дымкой. Земля источала тепловато-терпкий дух, жаворонки спускали с синевы небес свои беспечно-веселые свистки. Арестанты вертели головами, оглядывая степь и кустарниковые ветки с растопыренными почками. В глазах их светилось что-то умильное, тихое…

Очирка Цыциков, придерживая рукой кандалы, не закрывая рта, глотал степной воздух, задыхаясь и пьянея от зелени, от свежести и первозданной светлости дня.

В арестанты Очирку зачислили осенью, как с Амура вышел. За Усть-Стрелкой напоролся на горную стражу. Метил в зайца, а попал волку в зубы. Документов никаких. «Кто да откуда?» Зная, что на него послан розыск из Троицкосавского управления, Цыциков прикинулся «ничейным» бурятом: осенью и зимой, мол, здесь кочую, под Нерчинском, а весной и летом — в Монголии.

Начальство долго не раздумывало. Раз «ничейный» — записали: Бесподданный. Определили в каторгу на сереброплавильные заводы. Цыциков не перечил — кто знает, как лучше поступить… Да только… Кость, попавшая в пасть собаке, не выходит оттуда целой.

Этап нынче шел на Покровский рудник.

Цыциков вспомнил тюрьму, которую только что покинул, и по телу колючками пробежала дрожь. То, что он там увидел и перечувствовал… Кому порассказать! И побои, и карцер-одиночка, и голодуха, и тело, растертое в кровь кандалами. Но самое ужасное, самое непереносимое и нестерпимое — это запахи камеры, коридора, лазарета. Страдания от тюремных запахов были для него мучительнее и несноснее всего того, что он перенес в тюрьме.

Противно до рвоты пахло от дощатых стен. По ним, как раз над нарами, наляпаны полосы грязно-красного цвета. Похожи они на кушаки, какими подпоясываются буряты.

— Что это? — спросил Цыциков старосту камеры.

— Это-то? — Староста усмехнулся. — Пьет из нас кровь господин смотритель, пьет господин надзиратель. Пьет и господин клоп. Его преподобие… спасу нет. Те — днем, а этот — ночью. Его, стерву-кровопивца, давишь — не передавишь. Сосет из тебя последнее… Поспишь на нарке — тогда узнаешь. Помажешь своей кровушкой стенку.