Виктор Сергеев - Унтовое войско

Палач-«лекарь> Пимон заставил Якова Ванина при всей каторге порты спустить, искал спрятанные золотинки в непотребных для общего гляденья мостах.

И пришлось штейгеру на потеху надзирателям и приставникам сгибаться и растопыриваться, корячиться…

Зиму нынче еле-еле прожили. На Каре стоял сущий ад. Светопреставление! Снега выпали — человек проваливался по пояс. С февраля ударили морозы: «Чуть зазевался — без ушей и носа остался». Чтобы золотник добыть, ой-ей, как намаешься, намахаешься! Снег грести надо, до мерзлоты добираться. Костер развести, землю отогревать. Ломами шурфы пробивать. Не журись, каторга! Насыплешь породу в тачку — тащи на ручную промывку.

Урок до вечернего рожка не соблюдешь — получай в зубы, в глаз, под дыхало! А завтра утром при раскомандировке — плети, розги. Давно у всех бритоголовых содрали кожу, в которой пришли они на Кару, сняли ее по кусочкам и лепесточкам, Редко кто-ходил с неперебитыми ребрами. Всем в пору было посыпать голову пеплом.

А Якуня-Ваня, артельщик старой закваски, забавник, не унывал, с усмешкой поясняя каторге, что прежде живали хуже.

— Это как хуже? Можно ли еще хуже жить?

Якуня-Ваня посмеивался в бороду:

— Раньше секли розгами безо всякого счета. Начальство счет про себя знало. Нам не объявляло. Лихая замашка! Поведут арестантика, забухают барабаны… А надзиратели во все гляделки глядят, все ли бьют от души, с полной ли выкладкой силы. Да-а. Упадет бедолага, свалится бездыханный. Ну, будто уже все… неси на погост. Похоронная команда телегу подкатывает, рогожку стелет. Кличут врача. У того волосы дыбом, в коленях мозжит, а бежит, как положено. Перво-наперво зрачки смотрит, дает отставку похоронной команде: «Тащите в лазарет!» А на спине у битого клочки-лепестки болтаются, синие полосы да кровь с сукровицей. И ведь чудеса! Поразительно, удивительно: выживет бедолага. Не сыграет в ящик… В беспамятстве на пузе поваляется, кровью похаркает, а встанет дохлец… для нового суда. Вот какие богатыри живали в наше время! Теперь таких нет… не видать. И в подметки не станут. Боле все жидконогие да жидкокостные.

Каторжники вздыхали, глядели друг на друга, словно примеряли спины, сколько та или иная вынесет…

— Вчерась Фролка троих засек на раскомандировке. Чего-то они заартачились, а он… давай гвоздить без передыху. Бог прибрал.

— Хоронили-то где? На кладбище?

— Ишь, чего, пехтерь, захотел! Не приведи бог! Там местов нет для заблудшего брата. Свезли в разрез, песочком закидали.

— Ослаб народ, оголодался, изнемог. Сто плетей дай ему, за глаза довольно, он и лапки кверху, скапустился.

— Прежде порядок во всем соблюдался, — продолжал Якуня-Ваня. — Били завсегда каторжников, горных рабочих, приписных крестьян, солдат. Кто бил? Офицеры, управляющие, смотрители, штейгеры, приставники, надзиратели. А теперь? Все смешалось, перепуталось. Кто ни в мундире, тот и орет: «Заголю да выпорю!» Надзирателей лупят, штейгеров калечат, не разбирая. Глаза кругом завидущие. Давай урок и все. Галуны с тебя рвут, мундир в костер… Не довернешься — бьют и перевернешься — бьют. Поставить кого в палки — что раз плюнуть. Генерал дубасит офицера, управляющий дубасит смотрителя. Кто чин завидный получил, тот и барин. На одной лупцовке живем. Разве это порядок? Пора бы бросить петрушку валять! Все бьют и сами биты не нынче-завтра…

— А кем это заведено?

— Кем? Ну, кем… Не заговаривай зубы. Долгая песня.

— Вот он-то, этот заводилыщик, и ответит перед богом на страшном суде. Слетятся архангелы, призовут души замученных…

— Все в руцех господина! Завей горе веревочкой.

— Завиральная твоя рожа! На бога надейся, да сам не плошай.

Якуня-Ваня собирался ко сну. Укладывал котомку под голову, шершавой ладонью очищал земляной пол от камешков, от пыли. Подстилкой служила ему лоскутная дерюжка.

Очирка лежал, вспоминал, как когда-то мечтал разбогатеть. Надо только угодить камнем в желтого жеребенка или козленка. И гут тебе — золотой клад. Глупый был. Ничего не понимал.

— Яков, а как это распроклятое золото тут нашли? — спросил Очирка. — Лучше бы не находили. От золота свет в глазах затмился.

— Да-a, лучше бы и не находили. А затеялось все это с орочонов. Не ведали они, что накличут злополучие. Завезли орочоны в Нерчинск самородки. В конторе спрашивают: «Где нашли?» — «На Каре-речке», — отвечают. «И давно эти камешки собираете? Много ли их там?» — «Давно, — говорят. — Торговали с китайцами, нынче граница строго охраняется, китайцы не приходят, вот к вам принесли».

Начальство смекнуло, что к чему, захожим орочонам дало по затрещине. На Кару снарядили старателей с инженером. И я туда попал. Куда денешься? Как вот помню… Явились мы, запроданные, в долину Кары. Ну, принялись за шурфы. Снег кидаешь, кидаешь — рубаха на загорбке мокрая. До земли доберешься, а она, известно, мерзлотина. Ломом-пудовиком тюкаешь, из сил последних выбиваешься, в голове путаница.

— Ну а золото-то?

— Золото-то? Сыскали, язви его в душу! Причикилял с речки старатель, лохмы распустил, трясется, орет: «Золото нашли… Крупинки в лотке. Хорошо видны!» Его осаживают: «Ври, врушка, да не завирайся! Перехвати брюхо-то поясом. Поблазнило тебе с похмелья». — «Никак нет, господин штейгер, истина во Христе! Велите водосвятие творить. Крест целовать буду».

Ну и пошла-поехала наша жизнь в преисподнюю, к черту на рога! Спирту пей, сколько влезет, лишь шурфы промывай, крупинки вылавливай.

Инженер по утрам орет: «Гайда па работу!», а сам нас нахваливает. Самое что ни па есть галантерейное обхождение. С утра полупьяные, к вечеру кренделя выделываем, одне гримасы у пьяных, известно. Лыка не вяжем. А золою идет и идет.

Да-а. Жи-ли… А не подумали о том, что нам, дуракам, чай не пить с господам.

Года с три еще золото… вот так… сквозь пальцы утекало. Прах его возьми! Воровать мы не воровали, а потом уж, дурни, спохватились, да поздно! После ужина горчицу не просят. Начальство лиходейное скумекало, что к чему — пошли всякие строгости. Золоту-то цену перешибли, тут уж за фунт золотинок карийские громовержцы никого не жалели. Если сотня человеческих жизней сыграет в ящик, царство им небесное, место упокойное!

Якуня-Ваня повздыхал, покряхтел, буркнул что-то, повернулся на бок и скоро захрапел… Умаялся за день-то.

Очирка глядел в черный потолок камеры, думал о своей разнесчастной доле. Не везет… Амуром плыли, он, а не кто иной, в плен попался. Ранжуров же с десятником, поди, до устья добрались, милость генеральскую получили. С хунхузами этими… Надо же! Его стрела, а не чья-нибудь, угодила в маньчжурца. Отбивали скот сообща, а пограничное управление прискреблось к Цыцикову. Теперь пропадай на каторге. Мать там, в Нарин-Кундуе, как без него проживет? Хатарху не отобрали бы… Придут, скажут: «Зачем каторжнику лошадь?»