Виктор Сергеев - Унтовое войско

Лапаногов чувствовал себя, как рыба в воде. Откуда что бралось у него… Какая-то волна захлестнула и понесла…

— Ну так как, есть, нет ли подозрительные? — повышая голос, спросил он. — Кто впал в плотоугодие? Кто скверновец?

— Нетути таких. Не видали, не слыхали.

Лапаногов усмехнулся, скроил такую рожу, что ах! «Было б болото, а черти найдутся». Шепнул Акиму: «Веди Дашутку».

Появление Акима с Дашуткой, одетой не по-деревенскому, привело в полное смятение крестьян. То были на уме убитые, а тут живая девка из благородных. Кто она такая? Откуда взялась?

То, что она имела прямое касательство к убитым — это поняли все. И то, что она усугубит чье-то положение, подведет кого-то к пляске смерти — это тоже поняли все, хотя никто и не мог бы предсказать, что произойдет.

Лапаногов привлек к себе Дашутку, успокаивая ее и шепча:

— Гляди… все они тут. Нет ли среди них того… скрытника, знакомца? Который, убивал Луку Феоктистыча. Помнишь?

— Чео с нее взять-то? — выкрикнули из женской толпы. — Молода… Сплошает!

— Ум меряют не по бороде, — отозвался Лапаногов и, повернувшись к бабам, крикнул: — Цыть у меня! Не мешать! А то живо в арестную! Ишь, раскудахтались. Погоди у меня! Голь, перекати-поле!

— Хоть и гол, да не вор, — упрямо гнул свое тот же бабий голос.

Герасим хотел искать дерзновенную, но рука Дашутки удержала его.

— Ты чео?

— Нашла я… дядя Герасим. Он…

Ее снова лихорадил озноб, так знакомый Лапаногову.

— Кого нашла?

До того неожиданно все случилось, что Лапаногов растерялся.

— Поспешайте, дядя Герасим, — торопила его девчонка. — Сбежит он… У прясла хоронится. В синей рубахе он, и вчера был в ней.

Лапаногов подозвал старосту, показал на синюю рубаху: «Кто таков?»

— Ванин, он и есть, ваше благородие. Каторга…

Лапаногов поднял руку:

— Ванин! Эй ты! Который тут Ванин? Выходь!

Толпа у прясла качнулась, по ней прошли будто сохой, она развалилась пополам, а посредине, на пустом месте, остался он — коренастый, лысоголовый, в серой щетине волос от лба до подбородка.

— Ну и паук! — подивился Аким.

— Был бы темный угол, пауки привьются, — ответил Герасим. — Зови его сюда, староста.

Ванин тяжело ступал босыми ногами по горячему песку, исподлобья поглядывая то на Лапаногова, то на старосту.

— Зачем звать изволили?

— Ну и попался ты на гол-крючок! — крикнул Герасим.

— Понапрасну обижаешь, казак.

— Угадал казака?

— С каторгой да с казаками много годов околачивался. Как не знать… Их повадки известны.

— Ты купца смерти предал?

— Не моих рук дело. Зачем напраслину возводить? Не трогал я вашего аршинника.

— Повадился кувшин по воду ходить… Куда деньги попрятал, куда золото? Кончай валять! Повалял и хватит.

— Знать ничего не знаю. Живу так… Хоть сухая корка, да своя волька. С каторгой завязал навеки.

Лапаногов чего-то узрил своими маслянистыми ласковыми глазами, в один прыжок подскочил к Ванину — хвать за карман и вынул оттуда табакерку.

— Это откудова?

— Ха! — опешил Ванин. — Откудова? Все оттудова. Прикупил, когда волю получил.

— «Прикупил…» — протянул Герасим и повел бровями. — Кто из вас видел табакерку у Якова Ванина? — обратился он к мужикам. — Кто? Я вас спрашиваю?

Тишина вязкая поползла от толпы к толпе, добралась до Ванина…

— Не показывал никому, не довелось, — проговорил он тихо.

— Врете! — раздался звонкий девичий крик. — Это дядина табакерка! — Дашутка тяжело дышала, слезы текли из ее глаз.

— Сама врешь! — прохрипел Ванин. — Прикупил я…

— На табакерке герб иркутский, — проговорила Дашутка.

— Во! — Лапаногов с протянутой ладонью, на которой лежала табакерка, подошел к крестьянам.

— Видите? А? Это как? Откуда бы девчонке угадать, кабы она не племяшка убиенного купца, советника коммерции Луки Феоктистыча Кутькова? Я вас спрашиваю? — заорал Лапаногов. — Ироды, варнаки, башибузуки!

Толпа у прясла в ужасе отшатнулась от него.

— Деревня не убивала купца, ваше благородие, — превозмогая страх, произнес староста. — Убивал Ванин, пускай он и покается перед богом, отведет напраслину от деревни.

Мужики и бабы враз зашумели, подступая к Ванину:

— Пускай кается!

— Сознавайся, Яков!

Лапаногов кое-как навел тишину. Ванин стоял, опустив голову, не смея взглянуть на крестьян. По бороде его стекали грязные слезы, руки тряслись.

— Казнил-резал, так не плакал… — послышалось из женской толпы. — Самосудом его, варнака! Дрекольем! А этот-то… Как он табакер-то узрил — в два счета. Яков и моргнуть не успел.

Блекли тени на дороге, отовсюду неслось мычание недоенных коров. За домами, в низинках, копился туман. Крестьяне мало-помалу успокаивались: убивал-то не кто-нибудь, а бывшая каторга — Ванин… неча было оттель его выпускать, а выпустили, так глядеть надоть. И все, что скопилось за день — и то, что от сенокоса оторвали, когда трава пересыхает, и то, что страху натерпелись, узнав, что подняты мертвецы на их земле, и то, что подводу надо гнать в Читу да и не одну и не только сегодня — все это вылилось в ненависть к Ванину.

Кричали и бабы, и мужики:

— Смерть ему, убивцу! Жигануть чем…

— Покарать его! Одним давком!..

Лапаногов, опасаясь самосуда, подошел к Ванину, взял его за подбородок, заглядывая в его глаза с помутнениями в зрачках, зашептал:

— Ви-ишь, что деется! Говори, с кем был, не один же ты там стрелял. Выдавай сообщников! Кто был с тобой? Не скажешь — порешат тебя бабы. Скажешь… на тех гнев перекинется. О тебе забудут. Гляди! Не упрямься. Про деньги и золото помалкивай. Никому! Ни душе! Называй сообщников. Ну!

Ванин закрыл глаза, перекрестился:

— Покарай меня, господи!

Лапаногов поднял ружье, взвел курок.

— Замолчать! — полетел его крик над дорогой — Замолчать, говорю! Тихо-о! А то стрелю! Ванин назовет тех, с кем был…

В женской толпе ахнули и замерли. Мужики попятились — кто к воротам, кто к пряслу. Готовые только что к расправе над Ваниным, выселковцы теперь боялись его пуще всего. Каждый норовил спрятаться за кого-либо, понимая, что Якову ничего не стоит выкрикнуть первого, кто попадется ему на глаза.

— Смилуйтесь, люди добрые, — вымолвил Ванин, кланяясь крестьянам. — Купца не трогал я, казака не трогал. Надзирателя Пимона убил. Нашей он каторги. Карийской. Загубил тамотко душ несчетно. Вся камера просила меня: «Убей, Яков, Пимона, на том свете зачтется тебе». Не мог я камере отказать, справедливое наказание вынесла камера палачу Пимону. И меня просила…

— Называй тех, с кем был, — приказал Лапаногов.

Ванин повел невидящими глазами по толпе у прясла, и толпа попятилась от него, кто-то упал и пополз, его схватили, подняли и вытолкали вперед, чтобы не скрывался от Ванина. Но тот молчал и смотрел на мужиков, сгрудившихся у ворот дома старосты. И эта толпа, не выдержав, дрогнула и попятилась. Кто-то закричал в ней заячьим голосом, кто-то кого-то хватал, бил, тащил.