Юлия Вознесенская - Эдесское чудо

«Не спать! Только не спать! Утром крысы уйдут и, может быть, придут люди. Если правитель Иераполиса завтра вернется в город, меня заберут отсюда на суд. А может, Аларих пожалеет меня и велит отодвинуть камень от входа… Еще одной ночи здесь я не переживу!»

Евфимия несколько раз засыпала в изнеможении, но почти тут же просыпалась от страха и тревоги. Потом все-таки уснула, как упала в омут, и какое-то время проспала тяжелым сном без сновидений.

Проснулась она уже утром, когда в щель над камнем проник солнечный луч. За каменной стеной пели птицы, но недолго – пошумели и разлетелись по своим делам. Зато снова басовито загудели мухи, роя́сь над трупом Фионы. Евфимия старалась не смотреть в ту сторону, но, если взгляд ее падал на страшную соседку, она думала в гневе: «Ей хорошо здесь лежать, ничего не чувствуя и не страдая, а почему я должна разделять ее судьбу?»

В погребальной камере было холодно и нестерпимо душно. О еде Евфимия и не вспоминала, но ее начала мучить жажда. «Хотя бы глоток воды, один только глоток!» – думала она. Рот ее пересох, губы потрескались и болели, а голос, когда она время от времени подходила к камню и звала на помощь, звучал тихо и хрипло.

Молиться она уже почти не могла, а если молилась, то в молитвах ее звучала обида на Бога и святых, оставивших ее без помощи в столь гибельном положении. Ей оставалось только ждать, надеясь на то, что правитель скоро вернется в город и узнает обо всем случившемся. Если это не произойдет слишком поздно…

Чтобы протянуть время, Евфимия стала вспоминать обо всем, что с нею произошло, с самого начала – с того дня, как она увидела лицо Алариха со стены Эдессы. Но, странное дело, теперь ей все вспоминалось уже совсем не так, как привыкла она думать о своей любви к Алариху бессонными ночами в пещерке рядом с безмятежно сопящим сыном. Страх или зловоние были тому виной, но воспоминания о ласках Алариха вызывали теперь у нее теперь только холодное негодование и гнев. Причем гнев этот был направлен не только на него, но и на самое себя. «Как я могла? – думала Евфимия. – Почему я не бежала от него, как только узнала правду? Разве не было у меня такой возможности? Не надо лгать самой себе – возможность такая была, и не раз. Хотя бы в ту ночь у Озера слез, где он убил так жестоко прямо на моих глазах прекрасную розовую птицу! После того как я узнала всю правду, разве не могла я ночью взять у него карту, которую ему подарил мой друг Товий, и уйти от него? На мне была еще моя одежда и драгоценности, да я могла бы что-то взять и из своих переметных сум, пока он спал, – он же всегда так крепко спит! С картой, в хорошей одежде я могла бы вернуться в Эдессу окольными путями, продавая по дороге свои драгоценности. Я могла бы просить помощи у добрых людей, меня бы взяли в караван за небольшую плату купцы, которых мы немало встретили по дороге! Да в первом же храме мне мог бы помочь священник, ведь не все же из них такие лицемеры и трусы, как тот лаодикийский епископ! Так что же помешало тебе бежать, несчастная Евфимия? – мысленно вопрошала она. И сама же себе честно отвечала: – Любовь моя мне помешала… На самом деле я хотела остаться с Аларихом любой ценой. Вот и заплатила цену, которой предугадать не могла».

Но, странное дело, никакой любви к Алариху она уже не чувствовала при этих словах. Более того, когда она, проверяя себя, попыталась вспоминать его поцелуи и объятия, вдруг почувствовала глубокое отвращение к нему и к себе, доходящее до тошноты.

«Я и потом много раз могла бежать, – сокрушалась она, – даже без денег и в одежде рабыни. Пусть нищей побирушкой, от храма к храму, но я могла дойти до родного дома, ведь я все время была в христианской стране! И не осмелился бы Аларих разыскивать меня как беглую рабыню, на это он не решился бы… Храбрый воин, в житейских делах он жалкий трус и лукавый обманщик».

В таких раздумья Евфимия и провела весь день. Под вечер мухи частью вылетели в щель, частью разлетелись по пещере, устраиваясь на ночь по темным углам, а люди так и не появились. В пещере стемнело, и оставалось только сидеть и ждать очередного нашествия крыс. А пока их не было, Евфимия, положив руку на снятые сандалии, задремала.

Очнулась Евфимия не от крысиного шороха и писка, а от грохота, раздавшегося прямо у нее над головой. «Это пришли за мною!» – подумала она и закричала:

– Я здесь, я жива! Выпустите меня, откройте скорей гробницу!

Никто ей не ответил, только снова раздался грохот и под сводом пещеры полыхнул синий отблеск молнии. «Это гроза и гром, – поняла Евфимия, – теперь уж за мной точно никто не придет. Зато не придут и крысы, ведь они боятся воды!»

Она сидела в полудреме и слушала шум ливня, следующие один за другим раскаты грома и треск молний. На покойницу она старалась не смотреть, потому что при блеске молний ей казалось, что саван на Фионе шевелится…

Вдруг раздался особенно сильный удар грома, оглушивший Евфимию, а вспышка молнии осветила почти всю погребальную камеру, и одновременно произошло несколько событий: закрывавший вход камень треснул из угла в угол наискось и покачнулся; пленница увидела, как с грохотом рухнул вниз отшибленный молнией кусок валуна, и почувствовала на лице дуновение ветра и крупные капли дождя, а снизу что-то холодное коснулось ее ног. «Змея?» – испугалась Евфимия в первое мгновение и отдернула ногу, но при свете следующей молнии увидела лишь быстро бегущий в пещеру поток воды шириной в ладонь.

«Чудо! – встрепенулось ее сердце. – Гроза разбила камень, и сейчас я выйду отсюда, но сначала – пить, пить, пить!» Евфимия рухнула на колени, нашарила бегущий со ступеньки ручеек и принялась собирать ладонями воду, нимало не беспокоясь о том, что́ там успела собрать с пола пещеры текущая вода. Женщина пила долго и все поглядывала на камень: ну когда же он рухнет?

Тем временем гроза отошла куда-то дальше, ливень прекратился, и только ручеек под ногами продолжал журчать. А камень рушиться все не собирался. Ощупав его, Евфимия поняла, что он раскололся на два треугольника и обе острые вершины их отломились: на месте верхней оказалась теперь довольно большая дыра, в которую проникал свежий воздух, а внизу в почти такое же отверстие все бежала и бежала вода.

Евфимия ощупала верхний камень, попробовала его толкнуть, сдвинуть, потом постучала по обеим половинам расколотой плиты в разных местах, но ни одна из них даже не дрогнула. Немного свежего воздуха и сколько угодно грязной глинистой воды – вот и все, чем одарил ее столь удачный удар молнии в гробовой камень. И никакого чуда… Она снова уселась на пороге, обернув мокрые, озябшие ноги краем покрывала.

Гроза и ливень давно кончились, а вода все текла и текла в пещеру, и вот она уже покрыла пол и остановилась, не доходя какой-нибудь пяди до верхнего края порога. Евфимия сидела на сухом камне, но понимала: если струящийся из-под камня ручей не иссякнет, в гробнице не останется сухого места, кроме ложа Фионы. Но ручей становился все уже, тише и наконец начал совсем иссякать.