Д. Коштолани - Нерон

Вот уж долгое время Британник покоился в мавзолее Августа и не смущал больше Нерона.

Император посвятил своей новой возлюбленной стихи, а Алитирос сочинил к ним музыку. Поппея, которую Нерон считал тонкой ценительницей искусства, казалась очарованной этими стихами.

Сам он не задумывался над своими новыми произведениями; он приучился, читая их, обращать внимание лишь на лица окружающих, подстерегая на них выражение восторга. Но в день Фералий в нем вновь зародились сомнения, как в ту ночь, когда он не мог уснуть и страстно пытался воплотить в слова свою тоску.

Под вечер тучи заволокли небо. Нероном овладели мучительные мысли. Его беспокоило воспоминание о Британнике. Он знал, что во время похорон дождь смыл гипс с лица усопшего, и на нем снова выступили синие пятна. Он боялся, что Британник подымется вместе с другими тенями и духами и проникнет в дворцовые залы.

Но в то же время подстрекаемый любопытством, он направился в северную часть дворца, к бывшим покоям Британника. Тотчас после его смерти Нерон приказал их опечатать. Теперь император велел снять печати и вошел в сопровождении одного лишь телохранителя.

— Кто тут? — испуганно опросил он, едва очутившись в покоях усопшего.

Никто не отозвался.

Слова Нерона всколыхнули воздух; волной пробежало эхо, и все снова затихло. Молчание казалось еще глубже. Все предметы остались нетронутыми на своих местах. У стены белело пустое, неприбранное ложе. На столе стоял бокал с недопитой водой. Одно из сидений было опрокинуто. Спертый воздух хранил еще теплоту ушедшей осени. Уже темнело, хотя было не поздно. Нерон остановился в раздумье. Он осмотрел ложе, которое, казалось, тщетно ждало хозяина, бокал с водой, еще хранивший отпечаток губ, опрокинутое сиденье, словно свидетельствовавшее о резком, взволнованном движении Британника…

Император пытался что-то прочесть во всем этом, но безуспешно. Во втором зале он увидел меч Британника; на нем было вырезано его имя. Он нашел также маленькое зеркало и обрадовался, что в нем отразилось его собственное лицо, а не лицо брата. Больше тут ничего не было, кроме нескольких сотен тог и туник; они были узки, сшитые на тонкую фигуру Британника. Им соответствовало столько же пар сандалий с пряжками в виде полумесяцев и с золочеными ремнями. Покойный любил красивую одежду.

На одном из столов лежала его лира.

— Вот что еще осталось от него! — проговорил Нерон с загадочной улыбкой.

Лира, казавшаяся живой и одухотворенной, была покрыта толстым слоем пыли. Она словно прильнула и столу и безмолвствовала. Молчала, быть может, глубже, чем тот, который когда-то играл на ней. Слишком многое слышалось в ее бездонном молчании. Император с болезненным любопытством склонился над ней. Он с опаской коснулся ее.

Золотой голос струн зазвенел о вымерших покоях, и в день всеобщего молчания это был, вероятно, единственный звук, певуче и мощно поднявшийся в скорбящем городе. Но и он умолк…

Нерон страстно прижал лиру к груди. За ней, словно невидимая пелена, простиралась вечность. Император взял инструмент с собой, спрятав его в тоге.

В этот же день Сенека неожиданно получил приглашение во дворец. Он не знал, как это истолковать. Уже месяцами он жил вдали от двора, под предлогом болезни, которую так тщательно симулировал, что хромал даже в присутствии своих рабов. Его интересовали только победоносные войны, которые вела римская империя.

Об отравлении Британника он узнал еще в тот же день. Кровь у него застыла в жилах от ужаса. Он чувствовал, что теперь очередь за ним, и мысль эта не давала ему покоя.

Первым его импульсом после смерти Британника было — побежать во дворец и признаться в своей ошибке: в напрасном поощрении поэтических начинаний императора. Он хотел заставить Нерона очнуться от иллюзии, которую сам ему внушил, хотел удержать императора, уже стоявшего на краю пропасти. Но к чему это привело бы? Разве Нерон оказался бы в силах взглянуть правде в лицо? И не слишком ли поздно?

Сенека, со свойственной ему гибкостью ума, пришел к простому, житейски наиболее мудрому заключению. Он решил, что он не несет вины, ибо является лишь орудием судьбы; потому он не вправе ради бесполезного покаяния жертвовать своим душевным покоем — этим величайшим в жизни кладом.

Но вскоре раздвоение его личности стало его удручать, и он решил — выяснить перед самим собою свою позицию. Он начал мысленно обвинять Британника в мятежных и конспиративных намерениях и стал убеждать себя, что Нерон — вовсе не плохой поэт. Он это вслух повторял себе, гуляя в своем парке, и винил себя в том, что слишком уверенно судил о поэтических попытках императора, еще незрелых и потому не подлежавших суду. Придя к такому выводу, он со спокойной совестью послал свой лавровый венок певцу Ниобеи, но не получил никакого ответа. Теперь приглашение Нерона явилось для него тем более таинственной неожиданностью.

Сенека поздно вечером отправился во дворец. По дороге его мучили дурные предчувствия. Он встретил возвращавшихся с кладбища насквозь промокших прохожих; они шли, спотыкаясь, по темным улицам и кашляли. Был хмурый, неприветливый вечер, охватывающий душу таким унынием, что хотелось умереть.

Но как только Сенека взглянул на императора — он повеселел. Нерон был в прекрасном настроении и весь сиял. Никогда еще он не встречал так сердечно старого учителя.

— Я позвал тебя, — проговорил он, — чтобы сообщить тебе о своем решении: я разделил имущество и вещи Британника между тобой и Бурром. Тебе я предназначил его лиру, — и император передал ее Сенеке.

Старый философ исполнился радости. В его глазах засветилась преданность, готовая идти на все…

— Британник был изменникам, — произнес Сенека, — он заслужил свою участь. Он посягал на твой трон.

— Да, — пренебрежительно обронил Нерон, видя, что учитель его совершенно не понимает, — но ты мне друг, не правда ли, и останешься им? — С этими словами он обнял старика.

Нерон велел тотчас же унести лиру, но и это не помогло. Он продолжал слышать ее голос, и невидимый поэт по-прежнему боролся с ним.

Император понял, что может достичь победы над вечным соперником, лишь проявив в открытом бою свое превосходство. Таким образом он оправдал бы перед собой и свой поступок. Теперь он уже сознавал все значение совершенного им убийства; чувство взятой на себя ответственности было ему почти приятно…

Он желал прежде всего успеха, небывалого успеха, какими бы путями ни пришлось добиваться его.

Поппея права: его не знают, не знают, кто он. Он мечтал об овациях, мечтал, чтобы все его слушали и чествовали. Временами он видел себя в блеске славы, и тогда лицо его сияло.