Д. Коштолани - Нерон

У Нерона забилось сердце. Он хотел что-то сказать, но у него пересохло в горле.

Он указал ей на мягкое ложе и смог лишь выговорить: «Садись».

Поппея, которая все заранее обдумала, опустилась на более отдаленное сиденье.

Ее ослушание было непочтительно и дерзко. Но оно сразу изменило создавшееся настроение и разбило отчуждение. Оба это почувствовали. Поппея вдруг показалась Нерону необычайно близкой. Он этому обрадовался. Теперь он мог просто с ней заговорить.

— Отчего ты не снимаешь вуаль? Я хочу видеть твое лицо.

Когда она приподняла прозрачную ткань, он проговорил: — Ты казалась мне иной.

— Я тебя разочаровала?

— Ты была как будто печальней, так грустна и прекрасна!

Поппея засмеялась. Голос ее звучал глухо, как будто утомился, поднимаясь из теплой глубины ее груди.

— Однажды, — беспечно заговорила она, — я плачущей увидела себя в зеркале. Я смотрела, как жемчужинки катятся по моим щекам. Было так странно. Слезы солены. Как море.

Она сказала все это по-гречески.

— Ты владеешь греческим языком?

— Конечно! Это как бы мой родной язык. Моя мать хорошо говорила по-гречески и приглашала для меня греческих воспитателей. Даже кормилица моя была гречанкой.

Поппея продолжала беседу на этом языке. Нерон был в восторге. Греческая речь была принята в литературе и в избранных кругах Рима и в противоположность грубой латыни была проникнута изяществом.

Они болтали, смеялись словно мчались по пенистому, поющему потоку в усыпанном цветами челне, и не они, а волны под ними, журча, шептались и лепетали…

— Как чудесно! — искренно воскликнул Нерон, и глаза его загорелись. — Все, что ты говоришь — меня занимает. Другие женщины ткут, кормят детей и скучают; наводят скуку и на меня. Они меня почитают и боятся. Им недостает решительности. Ты же, мне кажется, смела; речь так непринужденно и гордо льется из твоих уст. С тобой мне хорошо, и я могу говорить.

Поппея, видимо, не обратила внимания на похвалу. Она как будто вспомнила что-то; вздохнула, словно порываясь заговорить, но многозначительно остановилась. Молчание ее, однако, не было тягостно.

— Я боюсь… здесь никого нет? — и она беспокойно оглянулась.

— Меня несли сюда в завешанных носилках, через узкие переулки, — доверчиво поведала она… — Если бы он только заподозрил — это было бы ужасно.

— Кто?

Поппея не ответила.

— Послушай, — проговорила она, — как бьется мое сердце!

Нерон небрежно приложил руку к ее груди. Маленькое сердце буйно трепетало, как птица, попавшаяся в клетку.

Иностранный язык придал императору смелость.

— Ты прекрасна, — глухо проговорил он, словно нехотя признаваясь в этом. — Ты усталая, слабая кукла… Ты даже не красива… Но ты — особенная и оттого мне нравишься. Я всегда осмеивал и презирал Венеру, эту профессиональную богиню красоты; она мне отвратительна! Минерва и Диана тоже ничего не говорят моему взору, они — для толпы. Размеренное и правильное не может быть прекрасным. Оно уродливо. Только страшное, полное извивов, только отклоняющееся от общепринятых образцов — красиво. Такова ты. Ты — маленькая, необычная женщина, с изломанными бровями и трепетными ноздрями, похожими на крошечные, белые паруса!

Для первого раза Поппея не желала большего. Она была настороже; подготовляла каждый жест, каждое слово.

Теперь она встала и освободила свою руку из руки Нерона. Она решила, что на первый раз достаточно.

Пробормотав несколько сбивчивых слов об Отоне, который ее где-то ждет, она опять вздохнула: — Да, надо идти!

Под вечер Нерон снова послал за нею, но ее не оказалось дома. На следующий день она велела передать ему, что она нездорова. Лишь через три дня она явилась во дворец.

— Где ты пропадала? — спросил Нерон. — Ты бежишь от меня, а когда я тебя встречаю — смотришь на меня, как чужая. Какие у тебя большие глаза. Сегодня они совсем черные.

Перед уходом из дома она пустила под веки немного яда, от которого зрачки неестественно расширились.

Нерон возлежал с полузакрытыми глазами. Он словно бредил…

— Ты — птица. Легкокрылая ласточка. Или нет — сокол с колючими когтями… Ты — плод, цветок, роза… Я люблю тебя!

Поппея сидела перед ним молчаливая, спокойная, невозмутимая. Она сжала голову обеими руками, будто не желая слушать его слов, не желая о них догадываться… Затем она погладила лоб Нерона, тихо, как ласкают ребенка.

— Успокойся, — прошептала она. — Так! Теперь мы можем разумно поговорить. Я пришла сообщить тебе, что мы должны расстаться; спокойно, без гнева, теперь, пока еще не поздно. Что могут дать нам наши отношения? Мы оба только страдаем. Пожалеем же самих себя! Ты могуществен, — продолжала она, зажмуривая глаза с ребяческой важностью. — Но и ты не можешь достичь невозможного.

— Из-за Отона? — запальчиво воскликнул Нерон.

— Да, — ответила Поппея, — но также и из-за нее, — она сделала жест в сторону покоев Октавии.

— Из-за нее! — пренебрежительно повторил император. — Бедняжка, — добавил он жалостливо.

— Говорят, она красива.

— Может быть. Но для меня только ты красива. Ты — трепетная страсть, пламенная страсть, пламенное забвение. Рука твоя тепла, а ее руки холодны как лед.

Уста твои горячи — неизведанные мной уста, подобные огненному меду. Их я искал… — И он потянулся к ней, хотел коснуться ее губами. Но она отвернулась.

— Нет! Императрица выше меня! Она внучка или дочь богов.

— Не говори о ней!

— Она твоя супруга и она — мать.

Нерон с горечью рассмеялся: «Да, бездетная мать несчастных и униженных!»

— Но она благородна. Во мне же нет благородства, нет возвышенности…

— Если бы ты знала, как мне претит возвышеннее! Ее скучная возвышенность!

Поппея слушала; подняла умную голову — маленькую голову змеи… проговорила решительно и восторженно:

— Ты — художник, истинный поэт…

— Да, — сказал Нерон, словно на мгновение очнувшись от сна. — Но я давно ничего не пел.

— Спой что-нибудь.

Он принес лиру и жестким прикосновением извлек нестройную разноголосицу звуков.

Поппея в совершенстве владела лирой, но бесподобно играла и на другом божественном инструменте: на струнах чужой души.

— Написал ли ты что-нибудь новое?

— Нет.

— Ты запускаешь свой талант. Жаль. Я знаю несколько твоих стихов наизусть — они прекрасны! Но у тебя много врагов.

— Много, — хрипло повторил Нерон, кладя лиру в сторону. — Все мне враги!

— Это понятно. Художники завистливы, всегда соперничают друг с другом. Но отчего ты это допускаешь? Твои стихи и твоя музыка — безвестны; ты до сих пор скрывал их от мира, прятался. Во дворце у тебя слишком тесный круг слушателей и мало ценителей искусства. Отчего бы нам всем — многим, многим тысячам — не увидеть и не услышать тебя? Художник не может удовлетвориться узкой средой своих приближенных.