Д. Коштолани - Нерон

Балеарские пращники вызывали смех своей дикой надменностью. На стенах толковали о необычайных нравах, которые царили на их островах, и толпа разразилась смехом, глядя на этих людей, почти нагих, держащих в руке палку с заостренным концом, которая заменяла им копье, и несущих пращи на голове, у пояса и в руке. Пращи эти были сделаны из конского волоса, ковыля и бычачьих жил. Они кидали на большом расстоянии ядра из глины и в сражениях метали камни с такой силой, что их не могла выдержать лучшая железная оковка.

Позади этой многочисленной воинственной толпы находились оборванные женщины всех рас и голые, исхудалые ребятишки, не знающие своих отцов; паразиты войны, которые шли в хвосте армии, чтобы пользоваться добычей победы; самки, стареющие в расцвете молодости от переутомления и побоев и умирающие заброшенными на краю дороги; дети, смотрящие, как на отцов, на всех солдат своей нации, несущие на плечах, во время переходов, дрова или чугунки воинов, и в минуты тяжелой борьбы, когда тело сливалось с телом, проскальзывающие между ногами врагов, чтобы кусать их, как разъяренные шавки.

Актеон встретил Соннику на стене. Она глядела на вражеский стан, озаренный первыми солнечными лучами. Прекрасная гречанка бежала в Сагунт накануне ночью, сопровождаемая рабынями и стадами, перевозя в свой торговый дом часть богатств виллы. На месте же осталось жилище с его живописью и мозаикой, дорогая мебель, роскошная столовая посуда, которые должны были достаться победителю. И она, и грек видели сквозь листву садов террасу виллы с ее статуями, голубиные башни и черепичные кровли домов для рабов, по которым лазило несколько человек, точно еле заметные насекомые. Там были грабители. Быть может они забавлялись, пуская стрелы в азиатских птиц со сверкающими перьями и нанося побои рабам, больным и старым, покинутым во время бегства. Между платанами сада подымался дым костра. Гречанка и ее возлюбленный угадывали, что там происходит разрушение и грабеж. Соннику охватывала грусть, но не от того, что она теряла часть своих богатств, а от сознания, что варвары убивают ее любовь, разрушая места, которые были свидетелями первых тревог и страсти.

Настало утро, и у сагунтского народа вырвался крик негодования. По Змеиной Дороге шло несколько групп пьяных проституток, обнявшихся с солдатами. Это были волчицы порта, презренные куртизанки, которые проводили ночи подле храма Афродиты и которым воспрещался вход в город. Когда в порте появились первые карфагенские всадники, волчицы с восторгом последовали за ними. Привыкшие к грубым ласкам людей всех наций, они не удивились присутствию этих солдат, столь различных по костюму и племенам. Проститутки обожали сильных мужчин, хищных птиц, которые сокрушили их в своих когтях, и они шли позади карфагенян, довольные в глубине души тем, что могут приблизиться к городу без страха наказания, что могут издеваться над осажденными жителями с ненавистью, накопившейся в течение многих лет унижения.

Они распевали, как безумные, покачиваясь в жадных и трепещущих желанием объятиях, которые оспаривали их, точно жаждав их растерзать; они упивались из амфор дорогими винами, захваченными из вилл; накидывали на свои плечи ткани с золотыми нитями, за минуту пред тем награбленные на дачах. Нумидийцы смотрели на них своими влажными глазами газели, увенчивая их гирляндами из трав, а они, разражаясь бешеными взрывами смеха, ласкали волокнисто-курчавые головы эфиопов, которые смеялись, как дети, показывая свои острые зубы людоедов. Они предавались любви под деревьями, подле длинных рядов лошадей, привязанных к углам палаток, выставляя свою наготу и этим как бы нанося циничное оскорбление осажденному городу; и сагунтцы, которые оставались неустрашимыми пред шествием многочисленной армии врага, дрожали от гнева за амбразурами стен при виде оскорбления, наносимого их куртизанками.

Их поносили горожанки, бледные от негодования, как бы готовые соскочить вниз, чтобы напасть на проституток, а они хохотали, лежа навзничь на траве, обнажив свои члены и как бы призывая всю армию насладиться их телами.

Новый взрыв негодования вторично возмутил душу сагунтцев: некоторые из них узнали одного карфагенского воина, который ехал впереди группы всадников. Его изящная манера сидеть на лошади, надменность, с которой он скакал, словно пришитый к седлу, многим напомнили великолепное шествие праздника Панафиней. Когда же он соскочил с лошади и снял шлем, вытирая пот, все его узнали, испустив крик негодования. Это был Алорко. Еще и этот!.. Второй неблагодарный по отношению к городу, который его осыпал вниманием и почестями! Его долг царька заставил забыть братский прием Сагунта.

И ослепленные гневом они стали направлять свои, луки против него, но стрелы не могли достигнуть места, где расположились лагерем кельтиберы.

Неожиданно раздраженная толпа почувствовала легкое утешение: группы расступались вдоль стены и с величием бога приближался Тэрон, жрец Геркулеса, с глазами, устремленными на врага, равнодушный к народному обожанию, которое его окружало.

Сагунтцам казалось, что они видят самого Геркулеса, который покинул свой храм Акрополя, чтобы снизойти на стены. Он шел нагой, только громадная львиная шкура покрывала его плечи. Когти лютого зверя перекрещивались на его груди, а череп его был прикрыт головой животного со щетинистыми усами, острыми зубами и желтыми стеклянными глазами, которые сверкали среди непокорной золотой гривы. В правой руке он держал без малейшего усилия ствол красного дуба, который, как большинству богов, служил ему палкой. Его плечи выступали над всеми головами. Толпа любовалась его грудями, круглыми и сильными, как щиты, его руками, на которых выступали вены и жилы, точно виноградные лозы, вьющиеся по мускулам, и ногами, подобными колоннам. Он был так крупен, что его голова казалась маленькой посреди плеч, утолщенных припухлостями мускулов; грудь его дышала, как кузнечные меха, и все отступали назад, боясь прикоснуться к этой махине мяса, созданной для воплощения силы.

Гигант глядел на лагерь, где начинали раздаваться звуки труб и сбегались солдаты, чтобы строиться в отряды Стали приближаться пращники, благоразумно держась под защитой зданий и неровностей почвы. Должно было начаться сражение. На стенах пускали стрелы луков, а юноши втаскивали камни, чтобы кидать их. Старики принуждали женщин удалиться. Возле одной из лестниц стены, среди небольшой группы, глагольствовал философ Эуфобий, не обращая внимания на негодование слушателей.

— Прольется кровь! — кричал он. — Все вы погибнете, и из-за чего?.. Я вас спрашиваю, что вы выиграете, не подчинившись Ганнибалу? У вас всегда будет повелитель, и лучше быть друзьями Карфагена, чем Рима. Вы затянете осаду и умрете с голоду. Я буду последним из тех, кто выживет, так как я издавна знаю нужду, как верную подругу. Но вторично спрашиваю вас: почему вам быть в союзе с римлянами, а не карфагенянами? Живите и наслаждайтесь! Предоставьте мясникам проливать кровь, и прежде чем вздумаете убивать людей, поучитесь у своих мудрецов. Если бы вы не оставляли без внимания моих познаний, если бы вместо того, чтобы презирать меня, пользовались моими советами, вы бы не очутились запертыми в своем городе, как лиса в западне.