Валентин Пронин - Царь Саул

Глядя на него, зарыдали, разорвали свои одежды соратники Добида. Некоторые тоже пали на землю и посыпали себе голову пылью.

Остались стоять только Абитар с золотым венцом Саула в руках, остолбеневший от изумления амаликец и воин с копьём.

Поднявшись, бледный, заплаканный и растерзанный, Добид печально и тихо сказал амаликцу:

— Как не побоялся ты поднять руку на помазанника божьего? Это страшное кощунство и преступление, которому нет прощения. Кровь твоя на голове твоей, ибо твои уста свидетельствовали об этом, когда ты говорил: я убил царя. Убей теперь его, — приказал он стражнику.

Доставивший царский венец оборванец так ничего и не понял. Он-то думал: господин обрадуется золотому обручу и тому, что его могущественный враг погиб. Потому он и приукрасил малость события, приписав окончательное действие, от которого умер царь, себе, удальцу. Где ему было разобраться в сложностях отношений среди Эшраэля… Амаликец захлопал глазами и невольно сделал шаг назад. Острие копья вошло ему под левую лопатку, пробило сердце и показалось из груди. Кровь окрасила рубище амаликца, мечтавшего о награде.

Когда стражник выдернул копьё, он, уже мёртвый, по-прежнему изумлённо смотрел на белокурого вождя. Потом упал на спину и лежал, похожий на небольшую кучку грязного тряпья с торчавшими худыми ногами.

Подошёл второй стражник. Вместе с первым они брезгливо взяли убитого за худые ноги и поволокли, оставляя кровавый след на утоптанной земле. Труп оттащили к оврагу близ города и кинули на съедение шакалам.

Во двор тем временем выбежали жёны и домочадцы Добида. На крики и вопли мужей собрались другие семьи. Некоторые женщины держали на руках кудрявых малышей. Пришли встревоженные воины. На всякий случай они захватили мечи и копья. Они торопливо расспрашивали пришедших раньше. Дождавшись полного сбора своих людей, Добид снова растерзал на себе одежды и, продолжая плакать, воскликнул:

— Пали сильные от мечей вражеских! О Саул! О Янахан! Краса твоя, Эшраэль, поражена на высотах твоих! Не рассказывайте в Гете, не возвещайте на улицах Аскалона, чтобы не радовались дочери Пелиштима, не торжествовали дочери необрезанных…

Сбежавшиеся эшраэлиты постепенно узнали, о чём плачет их господин. Они присоединились к воплям и рыданиям, не совсем уяснив, почему так печалится красивый молодой Добид при известии о смерти старого злобного царя, который преследовал его, собираясь казнить. Но раз дело касалось не только Добида непосредственно, а славы Эшраэля, силы ибримского меча и, тем более, самого бога Ягбе, то…

Их слёзы и причитания скоро стали искренними. В этих причитаниях отражалась вся их горькая жизнь с обидами, страданиями и гонениями, жизнь тяжёлая — от набегов иноплеменных, от поборов богатых и знатных, от жертвенных требований левитов и несправедливости алчных судей, от произвола и насилия царских и чужих воинов, грубых и жестоких, для которых убить любого человека было таким же простым делом, как прихлопнуть муху…

Красивая нарядная жена Добида Абите, не жалея беленой шерсти, разорвала на себе одежду. Она принесла своему господину арфу.

Добид настроил арфу. Под стоны и плач собравшихся он почтил память Саула и сына его Янахана плачевной песнью. Струны стройно звучали под его пальцами, сопровождая слова, внушённые богом:

Добид повернулся к женщинам и девушкам, стоявшим поодаль от мужчин и, продолжая песнь, обратился к ним:

Бетлехемец поник белокурой головой. Мягко ступая, подошёл левит Абитар и надел на светлые кудри венец Саула.

— Не рано ли мне носить царский венец? — спросил Добид умного друга. — Я ещё слуга князя пелиштимского, как же мне считаться царём?

— Ты помазан первосвященником Шомуэлом. Никто не имеет больших прав на царство, чем ты. А песнь твою я запомнил и запишу её на вощёную табличку клиновидными знаками.

— Что же мне делать после гибели Саула и Янахана? Оставаться здесь или идти в какой-нибудь из городов Юдеи? Надень льняной ефод, Абитар, спроси бога… — Добид с надеждой посмотрел на левита, который, несмотря на юность, часто мудро советовал ему при трудных обстоятельствах.

— Я уже молился и спрашивал Ягбе о тебе.

— Что он сказал?

— Он приказал тебе покинуть страну врагов. Иди в Хеброн. Это богатый юдейский город, высокостенный, торговый и многолюдный. Он свободен от нашествия безбородых. Я думаю, «адирим» Хеброна с удовольствием примут к себе помазанного на царство юдея.

— Ты уверен? А если они не захотят принять меня?

— Не желая отвлекать тебя от дел, я посылал доверенного человека к левитам Хеброна. Они спросили о тебе старейшин. «Адирим» ждут тебя, господин мой и царь.

Добид вздохнул с облегчением. Вытерев слёзы, он снял венец и обратился к своим людям, которые поспешили прекратить плач:

— Мы возвращаемся. Нам никто не угрожает. Для пелиштимцев мы слуги Ацхуса, для юдеев — единоплеменники. Грузите ослов и верблюдов. Запрягайте лошаков в повозки. Снимайте шатры, укладывайте имущество. Пригоните коз, овец и волов. Бог приказал мне прибыть в Хеброн и воссесть там на царство.

Забыв о скорби по погибшим собратьям, по Саулу и Янахану, вольные бродяги Добида возликовали.

— Я говорил тебе, Шер, надо не скулить, а держаться нашего господина, — весело укорял жену пожилой юдей, постоянно скитавшийся все последние годы с Добидом. — Вот теперь, глядишь, и мы прибьёмся на постоянное место. Заживём, как благополучные люди. Отладим дом, заведём хозяйство, будем растить внуков. Не забудь положить в хороший ларец наших покровителей «террафим». А то дом не устроится, всё будет кое-как.

— Не бойся, я уже собрала наших «баальчиков», — отвечала жена, та самая добродушная тётка, что привела в шатёр Добида молоденькую Ахиноам. — Ягбе великий бог, всё в воле его. Ягбе заведует делами всего Эшраэля. Он умудряет судей, левитов, военачальников… теперь вот — царя. А дома-то выпечкой хлеба, урожаем чечевицы, закваской сыра, окотом овец, родами невестки, сбором винограда занимаются наши старые «террафим», наши «баальчики-ваальчики».