Валентин Пронин - Царь Саул

На рассвете того же дня, до жертвоприношений и приезда Саула, Добид тайно вернулся в Гибу. Закутавшись в серую дерюжную ткань, он вошёл в крепость. Приблизился к дому Янахана и вызвал его, послав мальчика с улицы. Ребёнок побежал и сказал Янахану, что его спрашивают.

Царевич вышел, недоумевая. Но, узнав Добида, обнял его по-братски.

— Ты вернулся и хорошо сделал. Отец посылал за тобой Доика-идумея. А сегодня сам отправился в Рамафаим, взяв с собой двести воинов. Надо что-то придумать, чтобы царь простил тебя и перестал желать твоей смерти. — Они сели рядом на каменной скамье под оливой. Добид был печален, он скучал по своей нежной Мелхоле. Спросил про неё. Янахан рассказал обо всём, что произошло в позапрошлую ночь. Добид опечалился ещё больше.

— Твой отец знает, друг мой и господин, — сказал белокурый бетлехемец, — что я нашёл благоволение в твоих очах. Он нарочно не сообщает тебе о своих намерениях. Однако между мною и смертью один шаг.

— Что можно сделать? Скажи, я исполню любое твоё поручение.

— Завтра новомесячие. В доме деда твоего Киша будут жертвы родовому баалу. Я вместе с другим зятем должен сидеть на трапезе рядом с царём. Но мне лучше скрыться, иначе этот обед станет для меня последним.

— Как же быть? — Янахан с жалостью смотрел на своего юного друга.

— Отпусти меня. Если отец твой спросит обо мне, скажи: «Добид отпросился у меня, как у своего начальника. Он хочет сходить к себе в Бет-Лехем. Там годичное жертвоприношение и праздник всего его рода». Скажет царь «хорошо», значит, есть у меня надежда. Ну а разгневается, злое решение принято им навсегда. — Добид остановился, потёр лоб, словно соображая нечто о дальнейшей своей судьбе.

Янахан слушал внимательно и ждал от него других предложений.

— Если я в чём-либо виноват перед твоим отцом и перед всей семьёй, то убей меня сам, — сказал Добид, он сбросил за плечи дорожный плащ и открыл шею для удара мечом.

— Нет, ты ни в чём не повинен. Кто-то клевещет на тебя, а отец стал раздражительным и буйным. Злой дух терзает его, в этом всё дело. Давай установим договор. Я скажу отцу всё, как ты придумал. Станет он добрее к тебе или продолжит держать в себе злое намерение, я тебя извещу. А сделаем так. Ты уйди-ка подальше от Гибы и спрячься за камнем Азель, на склоне, в лесу. Мы выйдем с братьями (я их раззадорю) стрелять из лука прицельно, как раз в камень, в серёдку. Когда настанет моя очередь, я выстрелю дважды и трижды и пошлю мальчика принести стрелы. Если ты увидишь, что стрелы мои залётано дальше камня, значит дело плохо и отец тебя не простил. А если я попаду точно в цель — наоборот. Можешь выходить смело. Ты всё понял, Добид? Жди меня через два дня.

Добид с царевичем обнялись и разошлись. Янахан вернулся в город, а Добид пошёл полем, за камень Азель, чтобы спрятаться в лесу.

Торжественно и обильно справлялось ежемесячное жертвоприношение на домашнем алтаре семейного баала. И хотя первосвященник и левиты ругали паству за это нечестие и самоуправство, но всем Ханаане трудно было найти семью, которая не ублажала бы жертвами семейного баала, покровителя рода.

Бениаминское племя Матрия (а в нём род Киша — Саула) не считало себя в этом смысле греховнее других.

Накануне пекли хлебы и плоские пресные лепёшки на раскалённых камнях. Жарили на вертеле телёнка и резали, обагряя кровью алтарь, ягнят и баранов. Варили мучные и рыбные похлёбки, готовили сладости и фрукты. И, разумеется, несли из погребов вино в кувшинах и в мехах и разные фруктовые, ягодные, молочные хмельные напитки. В царских строениях, в домах для воинов и простых жителей также готовились угощения. А особо составленное приношение Киш и Нир (без кого-либо из левитов) несли в потаённое место, закрытое для всех, кроме старейшин рода. Там стоял древний идол-баал этого места, уродливый, замшелый, до того постыдного вида, что видеть его женщинам, девушкам и юношам запрещалось наистрожайше. Это потаённое место запиралось. Кроме двух-трёх стариков никто не знал о его существовании, а произносить имя родового баала считалось смертным грехом.

После жертв за низкий стол сели, опираясь на вышитые подушки, Саул с отцом своим Кишем, дядей Ниром, с остальными седобородыми и чернокудрявыми родственниками. По левую руку от царя заняли места зять его Адриэль, богато разодетый, некрасивый, с неприятным выражением лица, и двоюродный брат Абенир, недавно перерезавший горла (как он и обещал) идумейским шейхам и повесивший себе на грудь их золотые амулеты. В свою очередь сидели сыновья Саула: Янахан, Аминадаб и Малхиша. Присутствовал даже маленький мальчик Ешабаал, рождённый наложницей Саула Рицпо.

Женщины в праздничных покрывалах (от госпожи Ахиноам и царевен до жён и дочерей дядей и двоюродных братьев), родственницы и служанки подавали наполненные подносы, блюда и чаши. Рабы в новых рубахах, с фаянсовыми украшениями, с медными бусами на шее разливали вино мужчинам.

Настроили свои арфы и лютни, приложили к губам флейты, рожки и свирели наёмные музыканты. Затянул высоким голосом древнюю песню о победах вождей Эшраэля слепой и лысый, но обладавший несравненной памятью певец-машал. Праздник начался, как обычно, торжественно, радостно, церемонно.

Внезапно царь посмотрел слева от себя, вперил взгляд в пустующее рядом с Адриэлем место.

— Где Добид? Почему его нет на трапезе? — спросил Саул, и лицо его исказилось болезненным раздражением. Сидевшие по обе стороны пиршественного стола родственники, подающие женщины и рабы замерли. Люди молчали, и это тягостное молчание ещё больше раздражало царя.

— Я спрашиваю: где Добид? Кто-нибудь знает, где находится мой тысяченачальник и зять? — мрачно прозвучал голос Саула.

— Я знаю, — ответил наконец Янахан и встал, как бы из почтения перед царём.

— Что же ты скрываешь от нас, где прячется сын Ешше-бетлехемца? Говори, что тебе известно о нём.

— Добид обратился за разрешением ко мне, как к сыну царя.

— Для чего ему было твоё разрешение? — Саул в упор смотрел на сына, в его чёрных глазах тёмным пламенем возгоралась злоба.

— Добид сказал: «Отпусти меня, ибо у нас в городе родственное жертвоприношение. Если есть твоё благоволение, то схожу домой повидаться с отцом и братьями». Я отпустил его.

Саул изругался словами, которые мог допустить прилюдно только обезумевший пьяница или мерзкий гашишеед, потерявший рассудок. Царь отшвырнул чашу с вином. Скатерть покрылась багровыми пятнами, будто испачканная кровью. Он медленно поднялся. Сидевшие рядом тоже стали вставать, побуждаемые неудобством и страхом.