Наталья Харламова - 300 спартанцев

Леонид после ужина сидел у костра возле своей палатки. Рядом с ним был преданный Мегистий, с которым он мог разделить свои тревоги.

Они молча смотрели на языки пламени. Темнота ещё не сгустилась достаточно, чтобы поглотить землю. Впереди справа высилась громада Олимпа. Весь день она преследовала их, то скрываясь за ворохом облаков, то снова выглядывая, будто разведчик, наблюдая за их передвижениями.

— Мегистий, — сказал Леонид, — а ты веришь, что там, — он кивнул в сторону Олимпа, — живут наши боги?

— Ты задаёшь мне трудные вопросы. Олимп ведь, как мне кажется, не географическая конкретная точка, Олимп — это образ или символ, если хочешь. Кто и почему назвал наших богов олимпийцами, кто придумал, что они обитают на вершине этого великана? Никто этого не знает. Думаю, пастухи, гоняющие коз на склонах Олимпа, забирающиеся порой к самым его вершинам, даже не задумываются об этом. Если бы ты сказал им, что там находятся чертоги Зевса, в которых он пирует в компании бессмертных своих подданных, они бы очень изумились.

— Я понял тебя, Мегистий.

— Это не есть неверие, Леонид, просто всё гораздо сложнее, чем нам кажется.

— Да, наверно, это так.

Леонид посмотрел в сторону моря, там далеко за линией горизонта на северо-востоке Ксеркс высаживал в Абидосе свои войска на европейский берег. Леонид представил, как нескончаемые колонны — настоящие людские реки — текут на Запад. А их всего десять тысяч! В масштабах Греции это немалое войско. Более всего его поражало то, что воля одного человека могла заставить такие массы людей покинуть свои очаги и двинуться в неведомые земли навстречу гибели или славе — этого сегодня никто не мог сказать. Мегистий проследил за взглядом Леонида и понял, о чём он думает.

— Они уже близко, через месяц будут здесь.

— Мегистий, ты привык часто и запросто общаться с небожителями, скажи правду, что нас ждёт там?

— Леонид указательным пальцем показал на землю.

— Неужели всё так безрадостно?

— Оттуда никто не возвращался. Одно скажу тебе, если бы смерть была благом, то боги тоже умирали. Но, судя по тому, что происходит с нашими телами после смерти, не думаю, чтобы наши души ожидала участь намного лучшая. Ведь если бы наши тела после смерти превращались в прекрасные благоухающие цветы, или в мрамор, или в золото или ещё во что-нибудь приятное, то можно было бы думать, что и душа наша тоже обретёт прекрасные формы существования. Увы, Леонид, у всех одна участь — спуститься в Тартар, где вечный мрак и безмолвие поглотят нас навсегда.

— Но, может быть, мы будем иметь, по крайней мере, покой?

— Я ничего не знаю, но верю, что законы высшей гармонии и справедливости, которым всё повинуется в этом мире — и наши сердца, и звёзды, и море, — действуют и в Аиде. Я верю, что души честных и смелых людей имеют отличную судьбу от тех, кто жил на земле нечестиво, совершал предательства и преступления. Но в точности никто ничего не знает. Боюсь, многого нам не следует ожидать от нашей посмертной судьбы. Знаешь, лучше об этом не думать.

— Да, пожалуй, так, все мы рано или поздно там будем, нет никого, кто не вкусит смерти. Всё, что мы можем сделать в борьбе с ней, это оставить по себе добрую память.

Сумерки совсем сгустились. В неясных очертаниях пламени они заметили фигуру плотного человека с длинными развевающимися волосами. Он пристально глядел на них.

— Если глаза меня не обманывают, а они обычно не имеют обыкновения лгать, передо мной почтенный Мегистий! — воскликнул приветливо незнакомец.

— Симонид! — радостно вскричал акарнанец. — Это же Симонид, любимец Муз и Аполлона, божественный, несравненный Симонид!

начал декламировать с восторженным энтузиазмом Мегистий. — Какими судьбами? Что ты здесь делаешь? Поэтам не место в этом пекле. У тебя другое служение. Дар, которым тебя наделили боги, нужно беречь. К тому же твой почтенный возраст обязывает человека сидеть спокойно дома, окружённым заботой и вниманием близких.

— За меня не беспокойся, дружище Мегистий. Близких у меня нет, так что некому обо мне ни заботиться, ни беспокоиться. И потом, ты же сам мне предсказал, что жить я буду долго, почти до ста лет, и ни стрела, ни меч, ни клевета мне не будут страшны.

— Не больно-то ты доверяй предсказаниям. Иногда они и вправду сбываются. Но глупость человеческая может нарушить правильный ход вещей.

— Отвагу ты называешь глупостью?

— Ты — поэт, ты должен сражаться словом. Это твоё оружие. У нас достаточно солдат, которые отлично владеют мечом, но таких, как ты, кто владеет, как ты, пером, меньше в Элладе, чем у меня пальцев на одной руке.

— Это правда, — сказал Леонид.

— Государь, — только теперь разглядев спартанского царя, поэт почтительно поклонился, — прошу простить меня…

— Леонид, это мой гостеприимен Симонид, — отрекомендовал друга Мегистий. — Наши предки вот уже четыреста лет, а может, и больше дружат и связаны узами гостеприимства. Он к тому же замечательный поэт.

— Кто же не знает Симонида с острова Кеос! Мы, спартанцы, конечно, малообразованный народ, но хорошую поэзию почитаем высоко. Это единственный вид искусства, который мы ценим, если только поэзия не расслабляет, а зовёт к подвигам и прославляет доблесть.

— Симонид — первый из поэтов в нынешней Греции, — продолжал расхваливать друга гордый Мегистий. — Его возвышенный пафос способен и камни заставить плакать. Но почему мы ничего не знали о тебе? Давно ли ты с нами в походе? Как ты здесь оказался?

— Я приехал только вчера вечером. Фемистокл пригласил меня. Этот рыжебородый честолюбец хочет, чтобы я ездил всюду за ним и прославлял его деяния. Кроме того, он знает, что меня высоко почитают фессалийские деспоты, и думает, что это может быть полезным в нынешних обстоятельствах.

— О твоей мудрости ходят легенды, — сказал спартанский царь, с любопытством разглядывая поэта, о котором он столько слышал.

Симонид был плотным сильным человеком, несколько приземистым, с большой курчавой седой головой. В свои семьдесят пять лет он оставался крепок телом и духом. Его зеленоватые умные глаза были обычно полузакрыты и смотрели несколько отстранённо, вдаль или, скорее, внутрь себя. При этом он умудрялся отлично подмечать малейшие детали, каждое выражение в лице собеседника. Фемистокл однажды жестоко посмеялся над поэтом, назвав его безобразным. Леонид не находил это справедливым. Напротив, неправильные рельефные черты лица великого поэта были исполнены такой значительности и достоинства, что внушали уважение каждому, кто его видел. Такое лицо невозможно было забыть. Глубокие морщины избороздили лоб и щёки старика, весёлая, несколько лукавая усмешка пряталась в густой серебряной бороде, она никогда, казалось, не покидала его.