Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

— Как звать-то тебя? — спросила цесаревна.

— Розум Алексей.

— Розум — то прозвище?

— Точно так. Это прозвание, что дали отцу наши хуторяне. Батька, когда выпьет, был буян не приведи Господи. А трезвый — спокойный и душевный человек. О себе так и говорил: что за разум у меня, что за голова!

Простодушие, с которым молодец говорил о себе, совсем покорило цесаревну.

— Хотел бы в мой хор? — неожиданно для самой себя произнесла Елизавета. — У меня парни и девки голосистые, как сирены, и бабы с мужиками — плясуны и плясуньи. А ещё — театер. Спектакли разные ставим — представления, в общем.

— Чего ж не пристать к такому веселью? — улыбнулся Алексей, показывая ряд снежно-белых и крепких зубов. — Только ведь я, хотя числюсь вольным казаком, теперь, вишь, приписан к царицыну хору.

— Но то моя забота — вызволить казака из плена, — ответно заулыбалась Елизавета, играя ямочками на щеках.

Так Розум оказался на службе при дворе цесаревны, переменив к тому же простонародное прозвище на звучную фамилию — Разумовский.

С той поры прошло чуть ли не десять лет. Было всякое: и распри и ссоры, но всё — как у людей, если не сказать как у жены с мужем. И обоим стало ясно: не разойтись им, наверное, никогда, и особливо теперь, когда все невзгоды позади и никто им отныне не указ.

А раз так, значит, надо, чтобы всё и дальше шло как у людей. И перво-наперво — чтобы и его, Алексея, родня была доставлена ко двору. Как когда-то при отце-императоре её, материнская, родня.

На хуторе, или в казацкой слободе Лемеши, что затерялась на черниговской земле, стояло всего с десяток простых хат. Летом дворы утопали в зелени садов, протягивавших со своих ветвей каждому проходящему спелые гроздья черешни, яблок и груш, а просторные огороды полнились крутобокими кавунами и дынями, спелыми огурцами и другой нужной в хозяйстве овощью.

Давно уже распростилась Розумиха со своим старшим сыном, знала, что живёт он теперь при царском дворе, но как и что, доподлинно себе не представляла. Потому страшно испугалась, когда однажды за нею прибыл целый поезд — богато украшенные кареты и брички.

Офицер, выскочивший из переднего экипажа, подошёл к первой же хате и громко спросил:

— Где здесь живёт госпожа Разумовская?

— Это хто ж такая? — недоумённо переспросили высыпавшие во двор селяне. — Господ у нас туточки немае. А чтобы с таким прозвищем — отродясь не слыхали.

Приезжий как мог напомнил, что был в их слободе один парубок с прекрасным голосом, который давно уехал в Петербург. Так вот есть нужда увидеть его родительницу.

— А, то трэба тоби Наталку Розумиху, — наконец дошло до собравшихся. — Так вон её хата и вон она сама иде к тэбе, пан ахвицер.

Когда она подошла, офицер снял с головы треугольную шляпу и почтительно ей поклонился.

— Её императорское величество царица Елизавета Петровна, — начал он, — соизволила повелеть мне отправиться в Лемеши и доложить вам, милостивая государыня Наталья Демьяновна, что её величеству благоугодно пригласить вас пожаловать к высочайшему императорскому двору. Со мною экипажи, которые предназначены вам и вашему семейству. Так что соблаговолите собраться, чтобы мы засветло отправились в путь.

— Чтой-то я ничего не пойму, — только и сумела произнести Розумиха, вглядываясь в царёва посланца. — А сын-то мой что? Где он и что с ним?

— У меня к вам, милостивая государыня Наталья Демьяновна, письмо от его высокопревосходительства господина обер-егермейстера Алексея Григорьевича Разумовского. Извольте прочесть.

Она приняла конверт и, повертев его в руках, передала рослому парубку, оказавшемуся с нею рядом.

— В голову никак не возьму, — произнесла она. — Алёшка наш едва по складам умел книжное разбирать, а тут — целое письмо. Может, ты, сын Кирила, тую цыдулю [8] Цыдуля — записка. разберёшь?

Кирила, как две капли воды его брат Алексей, хлюпнув носом, произнёс:

— Батюшка из церкви в Чемерах меня мало-мало только по-печатному учил, а тут — скоропись. Ну да где наша не пропадала!

С помощью царского слуги отрок кое-как совладал с письмом, из которого следовало приглашение сына матери и брату приехать к нему в Москву.

Сборы были недолги. Поручив хату и всё нехитрое хозяйство родичам, Наталья Демьяновна с сыном Кириллом впервые в своей и Кирюшиной жизни выехали в неведомый и дальний путь.

С каждым городом, что оказывался на пути, они ахали и удивлялись, а когда въехали в белокаменную, вовсе растерялись. Кругом поднимались каменные дома, и чуть ли не на каждом перекрёстке — церкви с золочёными куполами. Рука так и тянулась ко лбу, совершая одно за другим крестное знамение.

Алексей встретил их в Кремлёвском дворце. Всё здесь блестело золотом, зеркала были от пола до самого потолка, на стенах висели ковры и картины, изображающие разные райские виды и знатных людей.

С дороги гости отдохнули. А затем сын сказал матери:

— А теперь, мама, пойдёмте к той, что вас пригласила.

— К императрице? — с испугом произнесла она. — Так как же я, простая хохлушка, — да к той, что зовётся царицею?

— Ты не робей. Она — милая и добрая женщина, и я ей не чужой, — произнёс Алексей.

Её одели в дорогие парчовые, бархатные и шёлковые наряды. Явился даже парикмахер, который вымыл ей голову душистым мылом и каким-то отваром, потом завил волосы и присыпал пудрою.

Казалось, сердце так и выпрыгнет из груди, когда она с Кириллом, тоже празднично разодетым, поднималась вверх по лестнице, к покоям императрицы. А вот и последняя ступенька. И вдруг пожилая казачка увидела прямо перед собой саму государыню в богатом и пышном уборе. Не успевшая ничего понять, она кинулась на пол, чтобы припасть к ногам императрицы. Но, подняв голову, тотчас сообразила, что тут сплошное, во всю стену зеркало и перед нею, старой хохлушкой, никакая не императрица, а она сама собственною персоной.

Её подхватили под руки многочисленные слуги, шедшие следом, и тут она услыхала голос:

— Проходите, любезная Наталья Демьяновна, я вас давно жду.

Голос исходил от женщины высокой и статной, с пышною причёской и открыто улыбающимся лицом.

Она шла навстречу гостье.

Шетарди, несколько сконфуженный тем, что переворот в Петербурге произошёл без его решительного участия и не совсем так, как он предполагал, в одном оказался прав — впрочем, тоже не до конца. Елизавета, вступив на престол, почти тотчас переехала со всем двором в любимую ею Москву. Однако не насовсем, как самодовольно полагал французский посол, а всего лишь на один год — год своей коронации.

Днём венчания на царство было назначено двадцать пятое апреля. В специально созданную для сих торжеств комиссию казна отпустила сверх намечавшихся в самом начале тридцати тысяч рублей ещё двадцать тысяч да на фейерверк девятнадцать тысяч. Иллюминации велено быть, по прежним примерам, в течение восьми дней. На Ивановской и прочих колокольнях за счёт Коллегии экономии, а во дворце, на Красном крыльце и около — из денег Дворцовой канцелярии. В Кремле воздвигли триумфальные ворога и троны в Успенском соборе и Грановитой палате.