Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Слёзы не дали Елизавете договорить, и она бросилась к правительнице, которая раскрыла ей свои объятия.

— Успокойся, Лизанька, полно, милая, — заплакала и сама правительница. — Да разве я о тебе? Я верю, верю тебе...

— И я... тоже — тебе, — не переставала рыдать Елизавета.

Всю ночь она простояла перед образами, не уставая молиться.

— На что же ты надоумишь меня, Господи? — шептала она. — На что благословишь? Более ждать нельзя. Полетит если не моя голова, то головы тех, кто мне верен. Надо стать во главе гвардии и повести её во дворец. Повести самой. И я знаю день, когда сие можно совершить, — шестого января, в день Трёх Святителей, на Неве будет смотр всем гвардейским полкам. Тогда я выйду к ним и объявлю себя императрицей.

Меж тем нежданные обстоятельства всё изменили. Утром в Смольный дом влетел Лесток.

— Не знаю, обрадую я тебя, матушка, или вконец огорчу, — начал он чуть не с порога. — Вечером был у Шетарди, и он рассказал, с каким недовольным видом увела тебя с куртага правительница. Но новость более важная: гвардейским полкам отдан приказ выступать к Выборгу немедля! О том я услыхал в остерии, где, можно сказать, провёл ночь за штофом.

Лицо Елизаветы, осунувшееся после бессонной ночи, ещё более поблекло, когда она услыхала известие, принесённое Лестоком.

— Покличь-ка ко мне всех моих, кто есть в доме. Да озаботься, чтобы и другие, кто мне будет потребен, тотчас пришли, — выпрямилась она и прошла в гостиную.

Почти весь день, то взрываясь, то затихая, спорили друг с другом братья Шуваловы и Алексей Разумовский, Воронцов Михаил и Василий Фёдорович Салтыков, дядя покойной императрицы Анны Иоанновны, принявший теперь сторону Елизаветы. Были тут и родственники цесаревны — её двоюродные сёстры и братья Скавронские, Ефимовские, Гендриковы.

Лесток то убегал куда-то на короткое время, то вновь появлялся в зале, пытливо вглядываясь в лицо своей высокопоставленной пациентки.

«Она колеблется, никак не может решиться. А у многих из тех, что собрались здесь, видно, поджилки трясутся. Да и то надо понять — рискуют ссылками, а то и головами. Одному мне не привыкать — изведал изгнание и опала мне не впервой», — говорил себе Герман Лесток. Не простой у него была судьба. Его отец, родом из Шампани, покинул Францию и поселился в Германии, где был сначала цирюльником, а затем хирургом при дворе Брауншвейг-Целльского герцога. Сын его, Герман, двадцатилетним юношей уехал в Россию, чтобы самостоятельно найти своё счастье. На него обратил внимание сам царь Пётр, подивившись тому, с какою ловкостью юнец орудовал хирургическим ножом. Но кто-то донёс царю о каком-то проступке Лестока, и он сослал его в Казань. Лишь Екатерина Первая вернула острого умом и преданного императорской семье эскулапа из опалы и приставила его лейб-хирургом к своей дочери.

«В преданности моей её высочеству не следует сомневаться, — рассуждал теперь сам с собою уже пожилой, пятидесятилетний врач. — Да она теперь ждёт от меня не словесных уверений — их изливают ей все, собравшиеся за столом. Она ждёт от меня поступка, что воспламенил бы её волю. И я его совершу, чем бы он, мой шаг, ни обернулся».

Он взял листок бумаги и подошёл к столу.

— Соизвольте взглянуть сюда, ваше высочество, — сказал он, показывая ей рисунок, который он только что набросал.

На бумаге в одном углу была представлена она, цесаревна, с короною на голове, на другом рисунке — она же в монашеской рясе.

— Желаете ли, ваше высочество, быть на престоле самодержавною императрицею или сидеть в монашеской келье, когда ваши друзья и приверженцы окажутся на плахе? — произнёс он.

Елизавета прикрыла ладонями лицо и тут же, отняв их, оглядела столпившихся вкруг неё:

— Я докажу вам, что я — дочь Великого Петра! Подайте, Лесток, мне кирасу. Я сама поведу вас туда, куда надо.

— Эх, где наша не пропадала! — вдруг воскрикнул Алексей Разумовский, почти весь день до самого позднего вечера не проронивший ни слова и не притронувшийся к рюмке.

— Пойдём все, как один, — проговорили Шуваловы, и с ними в согласии оказались Воронцов и другие, кто был посмелее.

— Двое саней — у ворот, — доложил обрадованный Лесток. — Идём прямо к Преображенским казармам.

Елизавета и Лесток поместились в одних санях, на запятках стали Воронцов и Шуваловы. В другие сани сели Разумовский Алексей и Салтыков.

Когда подкатили к казармам, караульный ударил в барабан тревогу, сразу не распознав, кто в санях. Лесток тут же бросился к часовому и, отняв у него барабан, распорол кинжалом барабанную кожу.

Человек тридцать гренадеров, которых заранее успел предупредить Лесток, завидя пришельцев, бросились скликать товарищей именем Елизаветы.

Она тут же вышла из саней и, обратившись к гвардейцам, окружившим её, произнесла:

— Знаете ли, чья я дочь? Меня хотят насильно постричь в монастырь, но я, дочь Петра Великого, имею все законные права на российский престол. Хотите ли идти за мною?

Дружные крики были ей ответом:

— Готовы, матушка, идти за тобой. Всех перебьём, кто станет у тебя на пути!

Елизавета остановила их:

— Если вы намерены пролить чужую кровь, то я с вами не пойду.

Это сразу охладило порыв солдат.

— Я сама скорее умру за вас, клянусь вам на кресте. Но и вы присягните за меня отдать жизнь, коли это потребуется. Только ни одна чужая человеческая жизнь отныне не должна быть понапрасну загублена.

— На том присягаем! — снова отозвалась толпа гвардейцев.

Все стройно двинулись через Невский проспект к Зимнему дворцу. Лесток распорядился выделить четыре отряда, коих направил к домам министров, чтобы их арестовать. Остальные, числом не менее трёх сотен, двинулись к Адмиралтейской площади.

Путь был не близкий, мешали сугробы, и люди заметно притомились. Чтобы их приободрить, Елизавета вышла из саней.

— О нет, матушка, — сказал кто-то из шедших рядом гренадеров. — В лёгких туфельках — не по сезону. Давай-ка мы тебя понесём на руках!

Уже в самом дворце к шествию присоединился весь караул.

Перед спальнею правительницы она дала рукою знак остановиться и одна вошла в опочивальню.

На кровати лежали Анна и её фрейлина Юлиана.

— Не с мужем, сударыня, проводишь ночь, а со своею любимицею Жулькою, — произнесла Елизавета и добавила: — Пора вставать, сестрица. Твоё время кончилось.

Спросонья Анна Леопольдовна сразу не сообразила, кто над нею стоит. Только совсем открыв глаза, она ужаснулась:

— Так это ты? О Боже, значит, тогда мне был верный знак — лежать мне у твоих ног. Только об одном я тебя прошу: не разлучай меня с моей Юлианой и родным сыном.

Младенец находился рядом, в люльке. Он тоже проснулся, но не закричал, лежал спокойно и даже, казалось, тихо улыбался.