Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Сидели они теперь в чистой и опрятной горнице. Пенилось на столе пиво, парком исходили только что разлитые по тарелкам щи.

— Как в рекруты, спрашиваешь, угодил? — засмеялся Ломоносов. — А всё причиною мой прямой и неуёмный характер. Во Фрейберге определён я был для постижения практики в горном деле к некоему Генкелю. Всё, что требовалось мне узнать, постиг быстро и основательно. Однако мой наставник оказался лихоимцем, обирал нас, русских студентов. Высказал я всё, что о нём думал, и, дабы не терять времени зря, поскольку курс обучения был окончен, ушёл от него прочь, чтобы быстрее вернуться на родину. Силён я тогда был, как и ты. Да и годков мне в ту пору было столько же — двадцать девятый уже шёл.

К морю путь был не близкий. А только так он мог, сев на корабль, добраться до России. Но повстречавшиеся в Голландии земляки из Архангельска отсоветовали ехать в Петербург без особого на то разрешения.

Следовало обратиться к нашему посланнику для выправления бумаг, и Ломоносов решил вернуться в Германию. Но тут-то, на возвратном пути, и приключилось с ним несчастье, которое враз могло круто переменить всю его уже определившуюся судьбу, не окажись он человеком железной воли.

По Германии шёл пешком. А как было иначе, коли не было денег? Миновав город Дюссельдорф, заночевал однажды в небольшом селении на постоялом дворе. А в том дворе как раз остановился прусский офицер с командою солдат. И все они сидели за столом и вкусно ужинали.

Встав из-за стола, офицер подошёл к одиноко сидевшему рослому путнику и вежливо пригласил его к своему столу.

— Кто вы? Ах, бурш, бедный студент, тогда милости просим отведать с нами королевского харча. Я хоть и военный по своему ремеслу, но страсть люблю учёных людей и отношусь к ним с подобающим уважением, — сказал офицер.

Ломоносова не только вдоволь насытили, но и изрядно подпоили. А наутро, проснувшись, он обнаружил, что на нём зелёный солдатский мундир, в коем он провёл, оказывается, всю ночь.

Вошёл вчерашний офицер и, назвав его храбрым солдатом, поздравил со вступлением в армию прусского короля Фридриха Первого.

— Отныне вы, бывший господин студент, — наш брат, — подхватили столпившиеся вокруг солдаты.

— Как? — возмутился Ломоносов. — Какой такой я ваш брат, когда я россиянин, подданный другой державы?!

— Смотрите, он ещё нас дурачит! — вскричал офицер и, подскочив к Ломоносову, вывернул карманы его брюк, из которых на пол посыпались звонкие монеты. — Видишь, сколько ты вчера получил от меня за то, что согласился служить в прусской армии. Так что возьми себя в руки — и станешь настоящим солдатом. А детина ты крепкий и рослый, таких только мы и набираем в непобедимое прусское войско.

Дня через два он был отведён в крепость Вессель вместе с прочими рекрутами, завербованными по дороге, — кого обманом, как его самого, а кого по собственной охоте и желанию.

Хмель и конфуз давно прошли. Теперь лишь одна мысль не давала покоя: как извернуться, чтобы убежать? Главное, что определил для себя, как только оказался в казарме, — притвориться весёлым и неунывающим, чтобы показать, что он полностью смирился с солдатскою судьбой.

Каждый вечер ложился спать рано и просыпался уже тогда, когда другие ещё нежились на нарах. В такое время, перед самым рассветом, он и решил бежать.

Караульное помещение находилось близко к валу, которым была окружена крепость. И, чтобы не заметили часовые, Ломоносов вполз в потёмках на вал на четвереньках и опустился в ров, наполненный водою. Теперь ров надо было переплыть, что он и сделал.

После вала и рва следовало ещё вскарабкаться на контрэскарп и перелезть через частокол и палисадник. Но все препятствия, к счастью, новобранец успешно преодолел и очутился в открытом поле.

Тут и грянул с крепостной стены пушечный выстрел. Беглеца хватились. На Ломоносове шинель и мундир были промокшие до нитки. Но он что есть силы бросился вперёд, чтобы скрыться в лесу. Весь день он просидел в густой чаще, высушил одежду и лишь в сумерки двинулся дальше. Опасность ему более не грозила, — он оказался уже не в Пруссии, а в Вестфалии. Но всё же следовало проявлять осторожность. И он, переодевшись в цивильное, что удалось случайно купить, стал выдавать себя по-прежнему за бедного немецкого студента, снискав таким образом к себе милосердное отношение и так получая кое-какую пищу.

Вскоре же окончилась его одиссея на немецкой земле, и он снова, как и другие русские студенты, оказался дома, в Санкт-Петербурге.

Рассказ Ломоносова о его странствиях на чужбине, и особенно о невольной солдатчине, Зубарев слушал не переводя дыхания. Казалось, он не просто восхищался подвигом профессора, с которым так счастливо свела его судьба, но как бы примерял горькие испытания на себя: а он смог бы всё отважно преодолеть?

И он ощутил себя уж вполне удачливым и счастливым, когда, воротясь назавтра в ломоносовский дом, узнал, что апробация подтвердила высокое содержание серебра в доставленной им руде.

— Вот мой отчёт в кабинет: «Руды сии Академии советником и профессором Ломоносовым пробованы, а по пробе все содержат признаки серебра, а именно из пуда руды серебра от двух до пяти с половиной золотников... И тако по той пробе во оных названных рудах не токмо знатный серебряный признак показан, но некоторые из них, особливо род номер 29, и в плавку удостоены быть стали».

Но радоваться, оказалось, рано. Из Берг-коллегии и из Монетной канцелярии сведения пришли иные: порода пуста, без каких-либо значительных следов благородного металла. Ломоносов тотчас бросился к своим ретортам и тиглям, и его точно обожгло: а не добавил ли сам Зубарев или кто ещё из его подельников в пустую руду расплав какого-либо серебряного предмета?

— Прохиндеи, воры! А я-то, дурень, пред ним как на духу: Германия, в солдатчину чуть не угодил... — не мог прийти в себя Ломоносов. — Таких проходимцев — на правеж к Шувалову Александру Ивановичу. И — не жалко! Так и его высокопревосходительству Ивану Ивановичу Шувалову скажу: дескать, затмение нашло, подвоха от истины не отличил. А всё потому, что помышлял о благе. Токмо и те, кто учинил подлог, тож о благе пеклись. Да я — о богатстве российском, они же — о своём собственном. За себя я всегда готов держать ответ. То и с ворами соделать должно.

Поначалу и оба Шуваловых приведены были в немалое расстройство.

Иван Иванович более всего раздосадовался тем, что втянул в сомнительное дело Ломоносова. Но кто же ведал, что руда окажется не токмо пустою, но поддельною? И что те, обманные, пробы попадут не к кому-то другому, а к нему, известному профессору химии.

Однако ж не его, Михаила Васильевича, в том вина. Расчёт подлых людишек как раз в том и заключался, чтобы обмануть не какого-нибудь легковера или вовсе неграмотного апробатора, а самую главную столичную апробацию.