Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

На другой же день отпустили Зубарева в город, на саму Красную площадь, в обжорные да иные ряды. Чтобы себе что надо купил, рубаху новую, скажем, порты и ещё чего пожелает. Да пропитания послаще, не острожного.

Однако отрядили с ним провожатого. С караулом ходил ещё несколько раз по Москве. А потом стали пускать и одного.

«Убечь! Всенепременно надобно убечь! Дать тягу и затеряться на Москве. Вон какой огромадный город — тут годами человека ищи и не найдёшь. Словно иголкой в стогу сена представишься, — однажды родился в голове Зубарева отчаянный план. — Только где сыскать тот стог, коий укроет? А к тому же ещё — не век в подполье жить. Когда-нибудь на свет Божий надо будет являться, а тут и схватят. А ещё, как только сбегу, всю родню мою перешерстят. Братана, Фёдора Корнильева, чай, они уже знают. Кто ж, как не острожное начальство, дало ему знать о моём месте подневольного жительства. He-а, тикать нельзя. Но как долго продлится сия полусвобода? А вдруг за нею снова захлопнется узенькая дверца — и подыхай тогда на нарах...»

Когда приходили такие мысли, голова раскалывалась. А главное — не с кем было обсудить, как далее жить. Не привык, чтобы жизнь сама тобою распоряжалась, а не ты ею.

Стал заглядывать в места, где скапливался народ. А лучше, чем кабак, такого места на Москве не сыскать. Прямо на Никольской углядел такое кружало. Сам кабак на острог похож: просторная закопчённая изба огорожена дубовым тыном. К избе прилажена клеть с подклетьем, под ним — погреб.

В кабаке на почерневшей стене висит сальный светец, в коем от людского дыхания колышется пламя. Справа в углу — широкая печь с чёрным зевом. У печки стоят рогачи. Над печью сушатся чьи-то прокисшие портянки.

На полке вдоль стены — питейная посуда: ендова, осьмуха, полуосьмуха. За прилавком — целовальник.

Хлестали там водку как воду. Многие же, сидя за столами, пили табак — вдыхали ртом из рога горький дым, отчего некоторые, не вытерпев, заходились кашлем.

Первый раз Зубарев заглянул в сие царское заведение из простого любопытства. Затем стал приглядываться к людям. Особенно обратил внимание на одного солдата. Средних лет, степенный, не пьянь какая-нибудь — брал по полстакана и сидел над ним чуть ли не целый час.

— Подсаживайся, парень, — пригласил как-то Зубарева. — Коль не пьёшь — и не надо, так побалакаем. А ты, вижу, на Москве одинок что перст. Не с товаром ли для продажи приехал откель?

— Угадал, дядя, — враз сбросил с себя робость Иван. — Мои там торгуют, а я вот смотрю на Москву. Велика деревня, поболе нашей будет!

— А ты шутник, — засмеялся солдат. — Знать, за словом в карман не лезешь. Таким легко по жизни идти. Не то что мне — подневольному.

— Э-э, не говори, служивый: в каждом домушке — свои игрушки, — отозвался Зубарев. — Это я к тому, что не по наружности одной человек познаётся.

— Ну, коли так, давай ради знакомства по малой...

Проснулся наутро в каком-то подвале. Темень, со стен капает вода.

— Где я?

— В надёжном месте, — прозвучал голос, и из темени на свет вылез вчерашний солдат. — С непривычки ты, Ваня, дюже захмелел. Куда тебе было в свой острог ворочаться, вот я и привёл тебя к себе.

Мурашки побежали по телу Зубарева — от самых пяток до темени, точно иголки кто всадил под кожу.

— Так, выходит, я всё о себе рассказал.

— Как в церкви попу, — засмеялся солдат. — Да ты не трусь: теперя у тебя, окромя меня, никого ближе нет на всей Москве. А вместе — две головы. Что-нибудь да удумаем, как тебе дальше быть.

— А что дальше? — подхватился Иван с соломы, которая была постелена на грязном полу. — В острог буду ворочаться. У меня путь один.

Солдат укоризненно повёл головою:

— То — прямой путь на дыбу: зачем и куда утёк, кто твои сообщники? А припомнят графа Миниха — выйдет «слово и дело», то есть государственное преступление. Нет, тут другое что следует предпринять. Давай собирайся-ка, я тебя счас к нужному человеку отведу. Накинь-ка вот мой старый кафтан — за солдата сойдёшь.

Шли через всю Москву. И когда она уже закончилась, в первой от неё деревне Замараев, как по дороге назвал себя солдат, зашёл во второй от околицы дом.

За столом, хлебая щи, сидел мужчина с вислыми усами, в халате.

— Вот, господин майор, просим прощения, тут с нами, стало быть, неувязка одна вышла, — снял шапку Замараев.

Доложил толково, да так, что Зубарев ахнул: «Неужто я всё ему обсказал? Не может того быть! А вдруг Замараев этот заранее всё обо мне выведал? Да и господин майор слушает, а по виду так всё давно обо мне знает. К кому же я попал?»

— Худо твоё дело, Зубарев. Назад дороги тебе нет. — Майор встал, разглаживая усы. — Теперь у тебя, беглого, один путь — за кордон.

— Это ж зачем? — задрожал ещё более.

— Чтоб волю добыть. А заодно и прощение императрицы. Ты же её императорское величество обманул с тем серебром. Теперь — побег. Так что раскинь мозгами — только она, императрица, может с тебя вины снять. Присядь-ка, поговорим.

С первых же слов майора Зубарева бросило в жар. Предлагал он ему через польские земли прийти в город Берлин и найти там, в королевском дворце, генерала Манштейна, к коему будет у него письмо. А в письме — слова нужных тутошних людей, как, изловчившись, освободить-де законного российского императора Иоанна Антоновича и вернуть его на трон.

Не дав майору договорить, Зубарев вскочил и закричал:

— «Слово и дело»! Измена! Счас донесу на вас, заговорщиков и смутьянов.

Солдат и майор переглянулись и заговорили в два горла:

— Да кто же тебе, беглому дурню, теперь поверит? Да и о каком смутьяне идёт речь! Тебе доверяют, дурья башка, государственную тайну, а ты вопишь: «Заговор! Не хочу!» То — государыне-матушке в услужнение. Известно тем, кто всё наперёд должен ведать, что король прусский Фридрих Второй спит и во сне видит, как бы выручить своих сородичей — брауншвейгское немецкое семейство и их сыночка, незаконного нашего императора. И связь у прусского короля с теми у нас, кои готовы сей безрассудный заговор привести в исполнение. Но кто они, эти злоумышленники, нам пока что неведомо. Вот ты, попав в прусское логово, и должен выведать сию тайну. И тогда только будет тебе прощение от государыни и её монаршие милости, о коих ты ещё там, в Тобольске своём, помышлял.

«Во как подцепили меня — со всею моей подноготною! — Снова жар объял беглеца. — Для того меня и отослали из Петербурга сюда, в первопрестольную, и стали здесь водить на длинном поводке, а затем и без поводка вовсё, чтобы я утёк, а на самом деле оказался у них на крючке. Но, выходит, коли такой оборот приняло моё дело, я теперя не преступник и не беглый?»

Последние слова Зубарев повторил вслух и услышал на них такой майоров ответ: