Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

— Нет, Ванюша, ты дашь мне слово, что ключ окажется у тебя. А там поступай, как тебе велит совесть. Но ежели не к тебе попадёт сей ключ, а, прости меня, скажем, к брату твоему Петру или иной алчной до наживы персоне, душа моя будет неспокойна, — с трудом проговорила Елизавета. — И ещё... Тебе могу лишь доверить. Когда меня не станет, езжай за границу. И разыщи. Ты знаешь кого. Обереги её от несчастья, коли над нею нависнет беда. А всякое может случиться: прознает кто, что она кровинка моя, и подобьёт её получить трон. Но ты знаешь, что произойти может, — беда и пагуба жизни. Никто её не сможет так остановить и направить на стезю праведной жизни, как ты со своим добрым сердцем. Обещай мне...

— Где, где теперь она? Слышишь же, Элиз, ответь мне! Я обещаю сделать всё так, как ты велишь. Только укажи, где её искать.

Но она уже ничего не могла сказать. В Рождество, в начале второй половины дня, её не стало.

удович, ко мне никого не впускать!

Пошёл уже второй час, как великий князь Пётр Фёдорович стал всероссийским императором.

Выбежав из покоев почившей государыни, он, высоко вскинув голову, прошёл упругим деревянным шагом мимо склонившихся в трауре вельмож и направился на свою половину.

С чего-то очень важного и необычного должно начаться его царствование. Но как определить сей главный акт, знаменующий начало эры его, Петра Третьего?

Он подошёл к зеркалу, занимавшему весь промежуток стены от пола до потолка, и оглядел себя с ног до головы. Узкий голштинский мундир. Высокие, блестящие чёрным лаком сапоги. На голове — завитой, с буклями парик. Однако взгляд был почему-то беспокойный, блуждающий.

Нет, так не должен выглядеть тот, кто облечён властью. И, повернувшись к противоположной стене, новоиспечённый император сорвал с крюка огромный, не по его тщедушной фигуре, палаш и, став в позу, вновь бросил взгляд на зеркало.

— Теперь зер гут, теперь ка-ра-шо! — произнёс он вслух и рубанул воздух стальным клинком.

«Кончились маскарады и балы, — принял он в зеркале гордую позу. — Императора отныне будут видеть там, где и положено быть тому, у кого в руках судьба огромной державы, — на плацу. Да, первым моим делом станет армия и гвардия. И первыми указами — указы о производстве верных мне людей в самые высшие чины Российской империи».

— Гудович! Шнель, быстро перо и бумагу.

В два прыжка император оказался у конторки, и перо быстро побежало по бумаге:

«Срочно вызвать в Петербург из Ревеля губернатора Эстляндии принца Петра Августа Фридриха Голштейн-Бека и, возведя его в генерал-фельдмаршалы, назначить петербургским генерал-губернатором. Генералу же прусской службы принцу Георгу Людвигу Голштейн-Готторпскому, тако же возведя его в генерал-фельдмаршалы, присвоить чин полковника конногвардейского полка...»

«Гм, — опять подскочил к зеркалу и недовольно сморщил нос император. — Это все мои родственники. Притом должность полковника конной гвардии до сего момента была должностью, занимаемой самой императрицей. Тётка не обидится — она мертва. Но что скажет гвардия? Что ж, я кину этим русским свиньям подачку. Есть Корф, Николай Андреевич. Он когда-то привёз меня из Киля, и я наконец его отблагодарю. Я назначу его на собственное место полковника лейб-кирасирского полка и сделаю главным директором над всеми полициями с указанием состоять единственно под моим ведением. Мало для них, русских? Вновь скажут, что жалую одних немцев? Впрочем, мне на это начхать! Однако, чтобы заткнуть недовольным рты, кину им ещё одну подачку — фельдмаршала князя Никиту Трубецкого произведу в подполковники Преображенского полка. На своё, кстати, место. Себя же переведу в этом полку в полковники. Далее...»

— Эй, кто там у двери? Гудович, что я тебе приказал?

— Ваше императорское величество, к вам их превосходительство Иван Иванович Шувалов. Говорит, по неотложному делу.

«Ага, главный тётушкин фаворит! Не довольно ли он поцарствовал её именем? — пронеслось в голове государя. — Был слух: сей Ванька с братьями готовились будто выслать меня вон из России и стать вместе с ненавистной моей жёнушкой правителями при моём сыне. С чем же он явился теперь? Коли с оправданиями — не время. Однако слухи слухами, но я приказал у тётки перерыть все бумаги, никакого намёка на регентство не нашли. Может, это она, ядовитая змея, моя супруга, пустила сию сплетню? Послушаю самого, с чем пожаловал».

— Ваше величество, знаю: теперь, может быть, и не время — горе какое у вас. Да и безмерное — у меня самого. — Лицо у Шувалова было мокро от слёз. — Но коли не исполню теперь того, что возложила на меня только что отошедшая от нас наша благодетельница, государыня императрица, потом окажется поздно.

— Ну что там у тебя, Иван Иванович, не тяни. Доложи, как и положено генерал-поручику.

— Ключ, — произнёс Шувалов и протянул императору брелок. — По велению её величества — вам в собственные руки. А ларец — лучше сказать, сундук — за дверьми. Я велел его тотчас доставить к вашему кабинету.

Опоясанный железными коваными полосами, древний, величиною до полутора аршин сундук внесли и поставили пред императором. И он, не долго думая, вставил поданный ему ключ и, щёлкнув замком, приподнял крышку.

— Золото! — не сдержал голоса и вперил взгляд в Ивана Ивановича. — Сколь здесь?

— Сказано было мне — на миллион рублей. И велено было, чтобы всё употреблено было во благо. Значится, вам, ваше императорское величество, от щедрот нашей усопшей благодетельницы.

— Только тебе она и могла сие богатство доверить. Твоему бескорыстию и полному отсутствию алчбы, — произнёс император и обнял Шувалова. — Ну-ну, не реви. Довольно ребячиться. Я начинаю новое царствование и рад, что ты с первого моего шага — со мною. Говори, чего бы хотел, какой должности при особе императора?

Круглые, серого цвета глаза Петра Фёдоровича вперились в залитое слезами лицо недавнего фаворита. Прямой длинный носик, постоянно красный от безмерного употребления шнапса и пива, вскинулся вверх.

— Ваше величество, коли вы знаете меня, тогда вам ведомо, что я рождён без самолюбия безмерного и без желания к богатству, честям и знатностям, — произнёс Иван Иванович. — Государыня удостоила меня всем, о чём я и не мог помышлять. Не довольно ли мне всего того, что она мне дала? Об одном я осмелился бы вас просить: отставить меня от службы и отпустить в чужеземные края для пополнения моего образования, о чём я не осмелился просить мою государыню, служа ей бескорыстно.