Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Всё было кончено. Нет, впереди ещё была смерть государя в Ропше, где он был заточен под домашний арест. Смерть в пьяной драке...

А тогда всё закончилось мирно. Все, кто был на стороне государя, принесли присягу новой императрице.

Миниха, который также принёс присягу, Екатерина захотела увидеть лично.

— Вы, фельдмаршал, были намерены сражаться со мною? — спросила она его.

— Ваше величество, — ответил он, — я обязан был даже жизнью своею пожертвовать за государя, который возвратил мне свободу. Ныне же я смог бы послужить и вам, но вы, полагаю, того не захотите.

— Это же почему, граф?

— Когда-то я первым свершил то, что вы теперь так успешно провели и без меня. Выходит, я стар и никому не нужен.

— Ну нет, ваше сиятельство, я не хотела бы обойтись без вас. Я знаю, как вы начали свою блистательную службу в России ещё при Петре Великом, — строили порты и каналы. Я буду продолжать дело, начатое моим пращуром во всех отраслях своей державной деятельности. Надеюсь, что и вы разделите со мною сии радостные тяготы труда. Посылаю вас в Рогервикскую гавань. Пока это гиблое, можно сказать, место. Но я верю: вскоре вы построите там первейший российский порт.

То было напутствием в новую ссылку на дикий эстляндский берег. Но в ссылку почётную. Однако Миниха уже ничем нельзя было запугать. Он и здесь развернулся во всю ширь своей необузданной натуры. Через несколько лет в новом балтийском порту, в четырёхстах вёрстах от столицы, старый фельдмаршал показал посетившей его императрице, чего он достиг: вслед за Петром Великим на Балтике было прорублено новое окно в Европу.

— Я не ошиблась в вас, граф, — любезно сказала ему Екатерина. — Я знала, что вы были готовы судить обо мне по старинным образцам, когда бывший чей-либо фавор ставится в порок его служителю. Но вы мало меня знали. Я предпочитаю судить о людях не по тому, кем они были раньше, а каковы они нынче. Я благодарна вам, граф, за вашу ревностную службу престолу и отечеству.

— Вы, Иван Иванович, кажется, нездоровы? Бледны с лица и выглядите усталым.

— То не болезнь, ваше императорское величество...

— Ах да, простите меня. Понимаю, понимаю... Всё ещё не можете оправиться от постигшего всех нас горя, а вас — особенно. Я и сама никак не могу смириться с её уходом — нашей государыни и моей любезной тётушки. А теперь и новое для нас несчастие — преждевременная кончина бывшего императора. Я опять, видите, в трауре. Кто мог подумать, что он так болен! Как же некстати всё, что с ним случилось. Слава Богу, что сие никто не связывает с моим именем и теми событиями, что предшествовали его кончине. Люди уверены, что одно с другим никоим образом не связано. Но мне-то от этого не легче. И если я не плачу, то сердце моё, смею вас заверить, всё облито слезами.

На императрице было чёрное, с глухим воротом платье, в волосах, аккуратно прибранных, агатовый гребень. И полное отсутствие драгоценных украшений, если не считать едва заметной нити жемчуга вокруг шеи.

— Примите, ваше величество, мои самые искренние сочувствия. — В голосе Ивана Ивановича всё ещё слышались скорбные нотки. — Государь ко мне был милостив, и сие только прибавляет по нём скорби.

— Говорят, в подобных обстоятельствах особенно благотворное воздействие оказывают путешествия. Куда-нибудь в чужие страны, особенно под созвездие, к примеру, какого-нибудь Южного Креста, — мечтательно произнесла Екатерина Алексеевна и тут же добавила уже деловым тоном: — Вы, любезный Иван Иванович, кажется, обращались к государю с просьбою отпустить вас за границу, не так ли? Однако, видимо, обстоятельства той поры не позволили вам совершить задуманное. Не скрою, я ни в какой мере не хочу вас отпускать. Вы так мне нужны с вашими знаниями, связями и тонкими чувствами. Но как может женское сердце не понять того, что жестоко разбило сердце другого?

— Благодарю вас, ваше величество, за участие в моём горе. Право, я никогда не сомневался в искренности ваших слов и намерений. Особенно теперь, когда горе оказалось к нам обоим так немилосердно и жестоко. Вот и господин Вольтер почти в таких же выражениях советует мне хотя бы на время сменить привычную обстановку.

— Вы получили от господина Вольтера письмо? — Тень траура окончательно покинула Екатерину Алексеевну. Напротив, в её лице появились признаки любопытства или, скорее всего, неподдельного интереса, коий она обычно проявляла к самым разносторонним вещам. — Письмо вы получили недавно? Интересно, что же сообщает он вам, этот знаменитый фернейский отшельник?

Письмо находилось в кармане камзола. И теперь, когда они так по-домашнему сидели за чайным столиком, Шувалову вдруг захотелось эти листки достать и зачитать вслух. Но он почему-то этого не сделал.

Действительно, письмо ведь было адресовано ему лично. А кроме того, содержало оно не то чтобы нечто секретное, но выражения и слова, которые могли бы как-то неверно быть истолкованы его собеседницею.

«Ваше намерение, — обращался к Шувалову его давний и дальний друг, — исключительно посвятить себя наукам вполне достойно философа... Отчего вы не путешествуете? Впрочем, я говорю эгоистически: в этом случае, может быть, придётся мне увидеть вас, и я буду иметь счастье беседовать с человеком, которого письма доставили мне столько удовольствия... Старость не позволяет мне ехать к вам; вы же молоды, и благоприятный климат укрепит ваше здоровье, если оно сколько-нибудь ослабло... Если бы вы определились куда-нибудь посланником, это сократило бы находящееся между нами пространство. И, несмотря на все болезни мои, я поспешил бы доставить себе утешение личной беседой с вашим превосходительством».

Сколько раз говорили они, действительный камергер двора и великая княгиня, о его, Вольтера, произведениях. И вот теперь, когда каждое слово следовало обдумать, прежде чем его произнести вслух, — такое более чем дружеское письмо! Письмо не к ней, а к нему. Куда там зачитать Вольтеровы строки — одно уже упоминание о письме оказалось достаточным, чтобы вспыхнула ревность.

— Я иногда вспоминаю те дни, когда мы с вами не раз обсуждали Вольтеровы творения, — произнесла Екатерина. — И мне приятно, что это я, тогда совсем юная, приохотила вас, камер-пажа, к чтению французских философов. Вы ведь благодарны за те доверительные разговоры, кои мы с вами вели, обсуждая прочитанное?

Он на мгновение растерялся, услышав, как она всё поставила с ног на голову.

«Позвольте, но когда она открыла мне сей удивительный мир философов и поэтов? Разве не было всё как раз наоборот: вместо дешёвых и бульварных романов я надоумил её взять в руки книги, кои обогатили бы её ум, заставили зрело и глубоко судить о том, что открылось пред нею. И что это — женская непоследовательность, присущее им кокетство? Женская душа для меня — тайна. Я всегда робок при встрече с ними, существами другого пола, поскольку у меня совершенно нет никакого опыта. Однако в нынешнем случае сказался не просто женский характер, а натура, предназначение которой — повелевать. И не допускать рядом с собой никого, кто бы мог превзойти её хотя бы в одном, даже малозаметном качестве. Не это ли стало тою основною причиною, что она так уверенно вступила в борьбу за трон и одержала в этой борьбе блистательную победу? Но разговор, на который теперь навела меня она сама, видимо, не случаен. Какова же его причина?»