Софья Бородицкая - Две невесты Петра II

— Это тоже туда, в миску? — спросил Пётр Алексеевич.

— Обязательно. Как говорил мне жид Евсейка, который меня этой стряпне обучал, в этом луке вся сила и есть.

— Хорошо, хорошо, дай же попробовать, — нетерпеливо проговорил государь, склоняясь над миской и вдыхая острый, пряный запах сырого лука.

Поддев чуть ли не полную большую деревянную ложку готовой смеси, князь Иван протянул её государю. Тот недоверчиво оглядел её, потом взял в рот совсем немного и начал осторожно жевать.

По мере того как государь ощущал вкус незнакомого блюда, лицо его из недоверчивого становилось всё более и более довольным.

— Вкусно! — наконец произнёс он, слизывая с ложки последние капли.

— Ну а я что говорил! — радостно улыбнулся ему в ответ князь Иван.

— Поделишься со мной? Или приказать ещё изготовить?

— Нет-нет, это блюдо я только сам готовлю, а здесь, — князь указал на миску, — и на двоих хватит.

Примостившись в сторонке, государь и князь Иван, вооружившись ложками, весело черпали из одной миски приготовленное князем блюдо.

Когда в миске осталось уже совсем немного, Пётр Алексеевич спросил у князя Ивана:

— Так, значит, этому кушанью тебя жиды научили?

— Да корчмарь один, Евсейкой звали, презанятный был человек.

— Так что же, Ванюша, в Польше ты и с жидами знался?

— Знался. Они же там живут, их там много.

— Пускай много, — согласно кивнул Пётр Алексеевич, — но знаться с ними православному не пристало.

— Это почему же? — взглянув на государя, спросил князь Иван.

— Да потому, что они Христа, нашего Спасителя, на кресте распяли. Они враги рода человеческого.

Князь Иван хотел было что-то сказать, но умолк, увидев входящего в кухню Андрея Ивановича Остермана, который прямо от порога бросился к государю:

— Вот вы где, ваше величество, а там весь двор переполошился, вас ищут. Посол испанский какой день добивается ваше величество увидеть, говорит, дело у него к вашему величеству большой государственной важности.

— Хорошо, Андрей Иванович, скажите, что я сейчас буду.

Повернувшись к князю Ивану, Пётр Алексеевич продолжал разговор, прерванный появлением Остермана:

— Ты, Ванюша, сегодня вечером непременно приходи ко мне, расскажешь, как ты в Польше с жидами дружил.

Князь Иван согласно кивнул:

— Непременно буду у вас, ваше величество.

— Смотри же, ждать тебя стану, — то ли попросил, то ли приказал государь.

Лёжа на боку и опершись на согнутую в локте руку, государь Пётр Алексеевич внимательно слушал сидящего у его постели князя Ивана. Три свечи во многорожковом подсвечнике слабо освещали покои государя. Его юное, очень загорелое лицо было теперь совсем тёмным. Большие светлые глаза тоже казались тёмными, он, не мигая, смотрел на князя, и на лице его блуждала странная улыбка.

— Нет-нет, Иван, — упрямо мотнув головой, повторил Пётр Алексеевич, — мы сейчас станем с тобой говорить про Христа и про то, как его жиды распяли. Ведь это так?

— Так, — утвердительно кивнул князь.

— Вот видишь, они Христа распяли, предали, а ты в Польше с ними дружбу водил. Ведь водил?

— Водил, — коротко подтвердил князь.

— Они же прокляты Богом за своё злодеяние, и с ними лучше не знаться вовсе.

Сквозь упрямое выражение на лице Петра Алексеевича проглядывало едва заметное сомнение.

— Всё верно. Жиды Христа распяли...

— Видишь, видишь! — горячо перебил друга государь, совсем приподнявшись с постели. — И за это они прокляты.

— Так-то оно так, только для них, для жидов, Христос был бунтовщик, — тихо, но убеждённо проговорил князь Иван.

— Как это — бунтовщик?! — удивлённо воскликнул государь, садясь на постели и опираясь на спинку кровати.

— Да, бунтовщик. Ведь сам-то он тоже был евреем, а восстал против законов, что были тогда в том государстве.

— Я это знаю, знаю, — быстро проговорил государь, — мне рассказывал священник. Да ведь законы тогда были суровы, тяжело было людям их сносить, — настаивал он на своём.

— Верно, тяжело было их сносить, — согласился князь Иван, — но на то они и законы, чтобы подданные их исполняли, а что ж это тогда будет, когда законы никто не станет чтить?

— Что будет? — эхом отозвался Пётр Алексеевич.

— Да вот взять хотя бы вашего батюшку, царевича Алексея Петровича.

— Моего батюшку? — недоумённо уставился на князя государь. — А почему ты про него сейчас заговорил?

— Да потому что он против деда твоего, государя Петра Алексеевича, выходит, тоже был бунтовщик.

— Мой батюшка — бунтовщик?

— Ну да, бунтовщик, — подтвердил князь Иван и, глядя на неузнаваемо изменившееся лицо государя, добавил: — За то и жизни его лишил дедушка ваш.

— Как жизни лишил?! — воскликнул Пётр Алексеевич, соскакивая с постели и бегая по комнате.

Князь Иван молчал, ожидая, когда государь немного успокоится. Наконец, остановившись напротив князя и глядя ему прямо в глаза, Пётр Алексеевич спросил:

— А ты, Ванюша, откуда о том знаешь?

— О чём?

— Ну о том, что батюшку моего жизни лишили. Мне говорили, что он хворал долго, оттого и помер.

— Конечно, захвораешь, ежели тебя в крепости истязать станут.

— Что ты такое говоришь? Истязать в крепости?

— Да, истязать, — с каким-то мстительным упрямством повторил князь Иван.

— Да ты-то откуда знаешь? Сам говорил, что тебя в ту пору здесь не было, ты тогда мал был и жил в Польше.

— Верно, жил тогда в Польше, но не так уж я был мал, чтобы не понять всего.

— Чего всего? — допытывался государь.

И тогда князь Иван рассказал Петру Алексеевичу всё, что когда-то слышал в доме деда в Варшаве, когда приезжал отец, князь Алексей Григорьевич, и рассказывал страшные подробности о смерти царевича Алексея — батюшки государя.

Он и сейчас помнил тот страх от услышанного, охвативший его. То же не позабытое волнение овладело им и теперь, каким-то неясным образом оно передалось и Петру Алексеевичу. Тот, перестав кружить по комнате, вновь забрался на постель, лёг, натянув одеяло до самой головы, и оттуда, из-под одеяла, смотрели на князя Ивана его огромные глаза, полные страха. Некоторое время в комнате царила полная тишина, нарушаемая лишь слабым потрескиванием горящих свечей.

— А разве можно, разве можно, — несколько раз повторил Пётр Алексеевич, — вот так просто царского сына жизни лишить?

— Значит, можно, — вздохнув, ответил князь Иван. — Ведь он с батюшкой своим, с дедом вашим, был не согласен. Не хотел законам его подчиняться.

— Значит, он был бунтовщик? — выдохнул Пётр Алексеевич.

— Выходит, бунтовщик.

— Как Христос?

— Может, и как Христос.

После этого ночного разговора с князем Иваном Пётр Алексеевич заметно изменился. Он сделался более нетерпимым, не допускал ни малейшего возражения, часто его охватывали приступы безудержного гнева, когда все придворные считали для себя за лучшее не попадаться ему на глаза и ни в коем случае не перечить. Сам же Пётр Алексеевич вдруг как-то сразу потерял интерес и к охоте, и к красавице тётке, которую считал каким-то образом причастной к смерти горячо любимой сестры. Это она, красавица Елизавета, вызывала в душе его сестры неукротимую ревность, которая, государь был убеждён, и свела её в могилу.