Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Прокопий перекрестился, поклонился Савве, ушёл не оправдываясь.

А в светёлке уже шла работа. Переписывали «Житие». За писарей — Иван да Агриппина. Читала Енафа.

Анастасия Марковна сидела с вязаньем, но к спицам так и не притронулась. Её собственная жизнь ходила перед ней, вздымая волны. И какие волны-то! Боже! Боже!

Савва пошёл было в катух, соскучился по запаху скота, но бездельничать не пришлось, помогал Прокопию засаливать нельму и ряпушку.

Когда вернулся в светёлку, Енафа читала последний сказ «Жития», что при них был написан батюшкой Аввакумом.

Савва слушал не хуже Анастасии Марковны. Жизнь пустозерская текла перед ним, как сама Печора. Закрывал глаза, а в душе был свет нескончаемого северного дня.

Голос Енафы звучал как судьба, рекомая ангелом.

— «Да и в темницу ту ко мне бешаной зашёл, Кирилушко, московский стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз, и вымыл, и платье переменил, — зело вшей было много. Замкнуты мы с ним двое жили, а третий с нами Христос и пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало серет и сцыт под себя, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, — дьявол сон ему наводит, и я постегаю чётками, так и молитву творить станет и кланяется за мною, стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет. При мне беснуется и шалует, а егда ко старцу пойду посидеть в ево темницу, а ево положу на лавке, не велю ему вставать и благословлю его, и, покамест у старца сижу, лежит, не встанет, Богом привязан, — лёжа беснуется. А в головах у него образы и книги, хлеб и квас и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так встанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю, так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом «Отче наш» проговорю и благословлю, так тово брашна и не ест — просит неблагословеннова. И я ему силою в рот напехаю, и он и плачет, и глотает. И как рыбою покормлю, тогда бес в нём вздивиячится, а сам из него говорит: «ты же-де меня ослабил!» И я, плакався пред Владыкою, опять постом стягну и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и отрядило ему от беса. Жил со мною месяц и больши. Перед смертию образумился. Я исповедал ево и причастил, он же и преставился, миленькой, скоро. И я, гроб купя и саван, велел погребсти у церкви; попом сорокоуст дал. Лежал у меня мёртвой сутки, и я ночью, востав, помоля Бога, благословя его, мертвова, и с ним поцеловався, опять подле его спать лягу. Таварищ мой миленькой был! Слава Богу о сём! Ныне он, а завтра я также умру».

— Аввакумушка, — сказала Анастасия Марковна, раскачиваясь из стороны в сторону. — Аввакумушка.

Супротивный ветер набирал и набирал силу, хотел сдунуть кораблик с лона вод. Волны, приплясывая, шмякали о борта, днище гудело, как деревянная труба. Но чудо! Кораблик летел по волнам, навстречу ветру.

Личико у царевича Фёдора раскраснелось, нижнюю губу прикусил, глазами то на волны, то на парус: почему их корабль не подчиняется ветру, почему движется супротив воды?

Выбритый до синевы англичанин-шкипер налёг на руль, и кораблик, называемый по-иноземному «бот», кренясь, послушно исполнил разворот.

Алексей Михайлович, пригораживая телом росточек свой, наклонился к уху отрока:

— Страшно?

Фёдор замотал головой. Прокричал:

— Натура парэндо винцитур!

— Что?! Что?! — не понял Алексей Михайлович.

— Так в Риме говорили: природу побеждает тот, кто ей повинуется. Ведь не мы ветру — ветер нам послушен! Почему?

— Мастер! — Алексей Михайлович показал на шкипера. — Федя! Мастерам верь!

Теперь ветер дул в спину, и уже не надо было кричать.

— Ах, маловат Измайловский пруд! — пожалел царевич. — На Москва-реке так бы прокатиться.

— Зачем народ тревожить, — не согласился Алексей Михайлович. — Сбегутся глазеть на лодках, на стругах поплывут следом. Стража с ног собьётся... Уж лучше здесь, глаз людям не мозоля... Ну-ка, скажи мне ещё языком премудрых.

— Дивэс эст, кви сапиенс эст. Кто мудр, тот и богат.

— Не про нас сказано, — улыбнулся Алексей Михайлович. — В нашем русском царстве богатство — у дураков. Уж я-то знаю! — И опять обнял сына: бот шёл на ветер.

— Мне не холодно!

— Бережёного Бог бережёт. Ещё скажи, утешь.

— Иррэпарабилиум фэликс обливио рэрум. Счастлив, кто не умеет сожалеть о невозвратном.

На берегу появились люди, махали государю.

— Чего там у них?! — Царь повернулся к шкиперу, и тот поспешил убрать парус.

В посыльном Алексей Михайлович узнал Михалкова. Михалков кланялся, крестился.

— Да говори же ты!

— Великий государь, твой слуга Фёдор Ртищев Богу душу отдаёт.

— Фёдор Михайлович! Господи! Дружочек мой! Мудрец бесценный! — Алексей Михайлович заплакал, прижимая к себе сына. — Поспешим, Федя! Он ждёт меня, уж я знаю!

Слава Богу, успели.

Окна в опочивальне Фёдора Михайловича завесили кисейными серебристыми покрывалами, и лицо умирающего тоже было серебряное.

Царь и царевич вошли неслышно и стояли за спинами молодых Ртищевых. Слова последней воли отходящего к Богу звучали ласково, но уж так одиноко:

— Вот вам наказ, как устроить душу мою, — говорил Фёдор Михайлович, и веки у него вздрагивали. — Коли память по мне вам, дочь моя милая, и ты, князь Одоевский, дорога, будьте добры к моим мужикам, коих я укрепил за вами. Владейте ими льготно, не требуйте от них работ, а особливо оброков свыше силы-возможности. Мужики нам братья. Не забывайте сего! С братьями и жить надо по-братски... Вот и всё, вот и свободен я. Сё последняя моя просьба на земле.

Грудь умирающего поднялась, опала, опять поднялась.

— Ах, Господи! — Лицо Фёдора напряглось. — Дворню отпустите. Всех, всех! Я ведь о том распорядился?

— Распорядился, отче! — сказал князь Одоевский.

— Ну и хорошо. Вот теперь я — вольная птица! — улыбнулся, открыл глаза и увидел царя. — Алёша!

Князь и княгиня всполошились, но царь жестом успокоил их.

— Вот видишь, — сказал Фёдор Михайлович виновато. — Нынче я больше тебя... Ты оставь как есть и больницу мою, и приют для бездомных... Несчастных, пьяных по-прежнему пусть с улиц-то подбирают.

Алексей Михайлович опустился на колени перед умирающим:

— Друг мой! Прости, прости, Бога ради! Был ты близок всегда, а я — делом заторканный — месяцами небось словом с тобой не перекинулся. Скажи Господу: да пощадит меня царь, неразумного. Ты без поклажи в путь, а мне-то будет каково! Уж такой воз повезу на горбу. Миленький! Миленький!

Алексей Михайлович подбежал к врачу Лаврентию, за руку потащил к постели:

— Может быть, заснул?

— Он умер, — сказал Блюментрост.

— Господи! — вырвалось у царя. — Сорок семь лет, а мне-то уж сорок четыре.