Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Из Измайлова прислали тревожную отписку: садовый мастер Григорий Хут, строивший великому государю сад, службу покинул, а без него сад — сирота.

Подняли документы. Оказалось, Хуту в первые три года службы платили по двадцати рублёв в месяц, а в последние четыре стали давать по сто рублёв на год. Садовник жаловался: «Оскудел и одолжал великими неоплатными долги».

— Вернуть Григория надо. — Алексей Михайлович ещё раз поглядел бумаги. — Ему ведь двор из казны даден... Вот — 129 рублей 5 алтын. Добротный двор.

Озаботясь недовольством иноземных мастеров, просмотрел смету стеклянного завода.

Ловис Миот получал 185 рублёв в год, мастер Энорс Пухор — 142 рубля с полтиной, Пётр Балтус, Индрик Ларин, Анц Фредерих — по 107 рублёв... Мастер кузнечного дела Валентин Бос — 54 рубля 7 алтын 4 деньги, мастер шёлковых дел Ларион Лгов — 50 рублей.

Спросил подьячих:

— Недовольные среди иноземцев есть?

— Не жалуются, государь!

Глаза пробежали по столбцу, где отмечались заработки русских мастеров. Садовники получали по десяти рублёв в год, плотинный подмастерье — двадцать, шёлковые мастера — по восемь.

— Капитан Елизарья Балеар грозился уехать, — сказал один подьячий. — Человек нужный. Мастер алебастрового дела.

— Пишите указ. Жалую Елизарья в майоры. Оклад прибавьте на три рубля в месяц.

Время — лучший лекарь. Царевич стал поправляться. А тут поспели для показа ещё две новых комедии да балет. Восемнадцать подьячих и шестьдесят человек детей мещанских под руководством Степана Чижинского разучили действо о Давыде с Галиадом и о Бахусе с Венусом. Балет же устраивал инженер Николай Лама.

Представление назначили на 23-е и на 24 января, а накануне, 22-го, в день апостола Тимофея, Алексей Михайлович, взявши с собой Артамона Сергеевича, ездил в Измайлово на Пехорскую мельницу смотреть новые скотные дворы и конюшни. Разместили сотню быков, пятьсот лошадей и семьсот меринов. Бычий и конский навоз греет землю южному солнышку под стать. Без конского навоза на московской земле ни арбузов не жди, ни дынь. А дыни были гордостью Алексея Михайловича. Пудовые выращивал и более того.

Скотные дворы и конюшни были добротные, с печами: в лютые морозы можно подтопить.

Алексей Михайлович на лошадей не мог нарадоваться: их закупили в Мурашкине, лошади широкоспинные, ноги могучие.

В конюшнях было тепло, Алексей Михайлович разжарел, распахнул шубу. Ещё и посмеялся над Артамоном Сергеевичем:

— Я его — в окольничьи, я его — в бояре, а он брюха отрастить не умеет.

Похлопывал себя по животу, похохатывал.

Прошлись липовой аллеей. Её посадил садовый мастер Григорий Хут.

— В июне здесь мёдом пахнет, — сказал Алексей Михайлович и остановился, взял Артамона Сергеевича за плечи, повернул к себе. — Что доктора говорят о Фёдоре?

— Кровь худая. Цинга.

— Исцелить можно?

— Обещают недельки через две поставить на ноги. На весну надеются. На летнее тепло!.. — И, не отводя глаз от глаз, прибавил как бы в оправдание докторам: — Петра Алексеевича тоже смотрели. Здоровёхонек. Все жилочки крепкие, дух бодрый. Долголетие сулят.

— А Фёдору? Фёдору? — Царь даже встряхнул друга.

— О Фёдоре говорят уклончиво.

— Скажи главное — жилец? — Царь придвинул лицо к лицу.

— Увы, государь! Не жилец.

Алексей Михайлович плечами высвобождался от шубы.

— Что они знают, немчура зелёная! Под Богом ходим! Бог жизнь даёт. Господи! Пощади отца, не казни сына за мерзость родителя.

Молитва слетела с губ Алексея Михайловича в страшный день для осаждённого Соловецкого монастыря.

Великий государь всея России не узнает, что на апостола Тимофея свершилось последнее грозное и страшное деяние царствования — пала неприступная Соловецкая крепость, щит крестного знамения отцов.

Последний большой приступ воевода Иван Мещеринов устроил перед Рождеством, 23 декабря. Ротмистр Степан Потапов с двумя ротами ударил на Сельдяные ворота. Удар был внезапный. Всеми пушками Мещеринов бил по Белой башне, а две мортиры кидали зажигательные снаряды на Преображенский собор, на трапезную, на больничный корпус, на келии.

Стрельцам удалось поставить лестницы к Сельдяным воротам. Дело завязалось жаркое, но на помощь к Исачке Воронину, с малым числом иноков защищавшему башню, подошли разинцы Пётр Запруда да Григорий Кривонога. Помог метким боем пушкарь старец Пахомий с Коржевой башни.

Убралась царская рать. Погиб ротмистр, полегло тридцать шесть стрельцов.

Видно, святитель мученик Филипп хранил свою обитель. Двести шесть лет тому назад 23 декабря 1569 года Малюта Скуратов удавил митрополита подушкой в келии Тверского Отрочь-монастыря — святитель отказался благословить Ивана Грозного на разорение Новгорода.

Мещеринов не знал, что и делать, пил, спал, как медведь. И наконец кликнул к себе чернеца Феоктиста, ещё 9 ноября перебежавшего на государеву сторону.

— Где, ты говорил, слабина в крепости?

— Возле Белой тюремной башни — сушилка, а в сушилке есть окно. Камнями заложено, но без раствору, на глине.

— Поведёшь, покажешь.

Весь день 21 января было тихо на Соловецких островах. Молчали пушки, молчали ружья. И только колокол Успенского собора скорбно возвещал о новопреставленных.

От цинги помирали соловецкие защитники.

И наступила ночь. Поднял воевода Мещеринов майора Степана Келина, отобрали пятьдесят лучших стрельцов, и монах Феоктист повёл отряд под стены монастыря.

Днём на башнях несли караул по двадцать, по тридцать человек, а на ночь, святая простота, оставляли одного.

За два часа до рассвета стрельцы выломали камни из окна, ворвались в Белую башню и отворили калитку главным силам. Стрельцы рассыпались по монастырю, взламывали двери келий, метали внутрь гранаты.

Монахи, бывшие на молитве в Преображенском соборе, вышли к обезумевшим от победы стрельцам с крестами, с иконами. А их как медведей — рогатинами. На разъярённых стрельцов кинулись два старика, два брата — резаные языки. Крушили черепа стрельцов безменами. В братьев стреляли, доставали рогатинами, но они ломили силу силой. Увы! Крови в человеке не больно много. Истекли. В последний миг жизни обнялись и пали на тела убитых.

В живых из пяти сотен иноков и бельцов осталось шестьдесят человек. Архимандрита Никанора, а с ним двадцать восемь бойцов воевода Мещеринов отобрал для казни. В Соборной церкви служили молебен, а на дворе вешали. Ни суда, ни покаяний.

Покончив с мятежниками, Мещеринов опечатал монастырскую казну, черпнув, однако, и денег, и оружия, и книг.

Через полгода новый воевода князь Владимир Волконский обвинит Мещеринова в присвоении немалой части соловецкой казны и книг, в вымогательстве даров у келаря, у старцев.