Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Открывай! — крикнул Алексей.

Артамон налёг плечом — не заперта, подалась. И вдруг царевич толкнул его. Кругом была тьма и лёд. Погреб. Присмотрелся: на льду рядами свиные головы.

Артамон Сергеевич рванулся к свету — и открыл глаза.

Жарко. Истопники расстарались.

И увидел на ноге у себя — мышь. Дёрнулся. Мышь пискнула, прыгнула. Отворилась дверь.

— Государь зовёт, — сказал спальник.

Артамон Сергеевич потёр ладонями лицо, вошёл.

— Артамон, а сколько же мне лет? — спросил Алексей Михайлович. Осунулся, в глазах тревога.

— Через два месяца будет сорок семь, великий государь.

— Нет, не будет! — вздохнул, да так, что в груди застонало. — Угораздило Великим постом родиться. Оттого и царствие моё — постное.

— Ты сам — свет наш и праздник! — Слёзы душили Артамона Сергеевича: увидел, царь манит его рукой, как во сне:

— Наклонись!

Наклонился.

— О здоровье Фёдора правду говори, — за руку схватил да ещё и выворачивал. — Слышишь, правду!

— Его высочество поправляется.

Алексей Михайлович приподнялся с подушек, глядел в глаза.

— Жилец, спрашиваю?

— У твоего величества доктора отменные. А на Петра Алексеевича они не нарадуются.

— Ступай! — повалился на подушки. — Погоди! Наклонись, говорю!

Артамон Сергеевич наклонился.

— Береги Наталью Кирилловну! Жизнь Петра Алексеевича — твоя забота. Ох, Артамон! — закрыл глаза и уснул.

Утром пробудился радостный.

— Нынче воскресенье?!

— Суббота, — сказали ему. — Перенесение мощей священномученика Игнатия Богоносца.

— Дивную заповедь оставил нам святитель: крещение для христианина — щит, вера — шлем, любовь — копье, терпение — полное вооружение. Бог если и дал мне таланта, так то талант терпения.

Покатилась слеза по лицу, попросил позвать царицу, царевичей и царевен.

Лежал на высоких подушках, спокойный, красивый. Наталья Кирилловна привела Петра Алексеевича, няньки принесли Феодору и Наталью. Благословил.

— Будь опорой матушке! — возложил руку на голову Петра, рука дрожала.

Наталья Кирилловна, умирая от горя, бессловесно спрашивала: что же будет с нами?

Алексей Михайлович встрепенулся:

— Родион Матвеевич!

К постели приблизился боярин Стрешнев.

— Позови других!

Подошли Богдан Матвеевич Хитрово, его сын Иван, его племянник Александр Савостьянович, князь Фёдор Фёдорович Куракин.

— Вверяю вашей совести великую государыню, мать детей моих!

Артамона Сергеевича бил озноб: Стрешневы, да Хитрово, да Куракины уж так поберегут Наталью Кирилловну — света белого невзвидит. А детишки царицыны для них хуже змей.

— Кирилл Полуэктович! — окликнул государь Нарышкина. — Прозоровский! Вашей заботе Петра Алексеевича поручаю. Перед Богом за его жизнь ответчики. Да возьмите себе в помощь двух честных дворян, Фёдора Алексеевича Головина да Гаврилу Ивановича Головкина. Я о том думал — сё будут верные слуги царевичу-свету.

Наталья Кирилловна, выйдя из спальни, взяла Петра на руки, нашла глазами Матвеева. Смотрела яростно, требуя действовать.

А к умирающему чредою шли его старшие дети — племя Марии Ильиничны: дочери Евдокия, Марфа, Екатерина, Софья, Мария, Феодосия. Старшей, Евдокии, — двадцать шесть лет, младшей, Феодосии, — четырнадцать, умнице Софье — девятнадцать. Подвели Ивана. Ему уже было десять, а разумением — младенец. Тёр кулачками заплаканные глаза.

— Твоя молитва и спасёт меня от гнева Божьего, — улыбнулся Алексей Михайлович. — Фёдор где?

Пришли сёстры Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна.

У Ирины Михайловны под глазами черно.

— Простите меня, огорчаю вас, — осенил крестным знамением. — Ссор не затевайте, любите Наталью Кирилловну меня ради... Фёдор-то где?

Фёдора уже подводили. С одной стороны царевича поддерживал постельник Иван Максимович Языков, с другой — комнатный стольник Алексей Тимофеевич Лихачёв.

Царевич как тростиночка. Кожа на лице прозрачная, синие жилочки на висках.

— Батюшка, не оставляй нас!

— На всё воля Божия! — Алексей Михайлович погладил сына по лицу, благословил.

Фёдор наклонился, целовал отца в щёки, в бороду.

— Тебе — четырнадцать, — сказал Алексей Михайлович. — Мне шестнадцать было. Господи, Господи!

Закрыл глаза.

Языков с Лихачёвым подняли царевича под локти, унесли.

День прожили, слава Богу. Патриарх отслужил молебен. Алексей Михайлович покушал, поспал.

Пришла ночь.

По царскому Терему слонялись тенями Милославские, Стрешневы. Мелькали там и сям Богдан Матвеевич Хитрово и его сестрица Анна Петровна.

Артамон Сергеевич с докторами был при государе. А сердце ныло, душу обдавало ледяным ужасом. К Одоевским надо бы кинуться: объявить Наталью Кирилловну регентшей. Алексей Михайлович в полной памяти, не торопится с последней волей.

Во втором часу ночи [50] Часы ночи считали с заката до восхода. Час дня — семь утра, час ночи — семь вечера. умирающий пробудился от краткого сна.

— Святейший!

Привели из соседней комнаты патриарха Иоакима.

— Впиши в духовную имя великого государя всея России. Сё — сын мой, Фёдор Алексеевич Романов. — Долго молчал. — Пишете?

— Записали, великий государь.

Показали духовную.

И снова тишина, треск свечей.

— За князем Долгоруким пошлите, за Юрьем Алексеевичем. Ему вверяю попечение о царстве, сына ему вверяю. Князя Никиту Ивановича тоже зовите тотчас... Святейший! Святейший!

— Здесь я, государь.

— Ради спасения души моей велю из тюрем отпустить всех сидельцев. Сами пусть отвечают перед Богом за свои провинности. Всех ссыльных возвратить в дома их, — говорил твёрдо, внятно. — Казённые дороги — прощаю. Отче, Отче, исповедуй. В последний раз вкушу крови и плоти Господа Иисуса Христа, Спасителя нашего. Сладок мир, да впереди вечность.

Покой светлой зимней ночи, хранимый ангелами и сторожами, обрушили три скорбных удара большого колокола Успенского собора. Небеса услышали и рекли медное слово — грянул колокол Ивана Великого. Воздух затрепетал, устремился к земле, но, низвергаясь, не мог упасть, а всё летел, летел. И звук был как боль. Взрыднул, кратко, страшно, колокол Казанской церкви, охнула медь Василия Блаженного... И вот уже все сорок сороков стольной Москвы скорбели о почившем Тишайшем царе.

— Ваше величество! Великий государь! — Фёдор Алексеевич открыл глаза — Хитрово. И не дядька Иван, а Богдан Матвеевич. Зачем он здесь? Отвернулся, торопясь доглядеть сон. Снился золотой луг, на лугу сплошь — золотые пчёлы, у каждой капля мёда под брюшком. — Ваше величество! Великий государь!

Фёдор Алексеевич проснулся, сел.

— Смилуйся, одеваться изволь. Великий государь царь Алексей Михайлович, Царствие ему Небесное, ко Господу отошёл. Отныне — ты наше самодержец.