Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Вдоль Никольской сплошь иконные лавки, в иных — книги.

— А чего ради святейший Иоаким перевёл школу из типографии в Богоявленский монастырь? — спросил Фёдор Алексеевич Симеонова посланца.

Лицо монаха было знакомое, а где его видел — не приходило на ум.

Инок поклонился:

— Прости, великий государь! Не любит святейший нашего старца. Учёности не любит.

Фёдор Алексеевич вздохнул: суровость патриарха была какая-то поперечная. Даже к царским просьбам глух. Трижды просил его вернуть святейшему Никону архиерейство, перевести в Воскресенский монастырь — молчит.

Проехали Святые ворота. За величавым Спасским собором, поставленным батюшкой Алексеем Михайловичем, вдоль Китайгородской стены строили учительский корпус для академии. И вдруг испугалось сердце, защемило. Без отца Симеона патриарх Иоаким всю науку заморозит. Для святейшего латынь и римский папа — одно слово.

Старец Симеон встретил царя благодарной улыбкой. Он был в рясе, лежал поверх одеяла, подушки поставлены горкой. Сделал движение подняться, но Фёдор Алексеевич остановил его, сам уложил ноги учителя на постель.

— Отдыхай, отче! Врачи сказали, лучшее лекарство для тебя — отдохновение. Скорее поправишься.

— Святая ложь — всё-таки ложь. — Симеон прикрыл глаза. — Мало мне осталось, великий государь. Поторопимся... Без учёных людей, без академии — царство как без крыл. Наука возносит человека к горнему миру, наукою прирастает сила царств и народов. Слышишь ли ты меня?

— Слышу, отче. Твои слова мне заповедь.

— Его тебе оставляю, — указал глазами на посланца своего. — Четверо у меня было учеников. Сильвестр Медведев — лучший. Высокого ума человек.

— Медведев! — Царь узнал наконец монаха. — Я же тебя расспрашивал года три тому назад — отчего постригаешься? В клобуке не признал. Помню твоё челобитье: «Ничто в мире лучше, яко глава крепкого тела, егда умна, здрава». Здравые головы — благодеяние царства.

Фёдор Алексеевич сел на стул, рядом с постелью, взял Симеона за руку. Рука была ледяная. Слёзы хлынули в горло.

— Отче! Что ещё сделать — говори.

Губы у Симеона были сухие, разлепил трудно.

— Облегчи участь Артамона Сергеевича. Он — почитатель учёных людей. Сгодился бы... — Умирающий нахмурился, но тотчас снова просветлел лицом. — Знаешь, что перед глазами-то? Батюшки твоего Коломенский дворец. Истинное русское чудо!

Сильвестр тебе стихи отныне станет писать. Научен... У Сильвестра возьми устав академии. Ты вели... допускать его... до себя.

Заснул. Покойно, дышал ровно.

Фёдор Алексеевич уехал, а уже через час доложили:

— Отец Симеон скончался.

— Какой сегодня день? — спросил царь.

— Двадцать пятое августа.

— Приеду на отпевание. Скажите отцу Сильвестру, пусть эпитафию сочинит.

Почитал своего учителя великий государь за человека великого.

Трижды возвращал эпитафию автору. Потом уж сам прошёлся по ней.

Такова была слава от царя первому русскому поэту.

Одно из желаний усопшего — облегчить участь Матвеева — царь исполнил раньше подсказки учителя. 30 июля 1680 года Артамон Сергеевич с сыном Андреем отбыли из Пустозерска в поезде воеводы Гаврилы Тухачевского, ехавшего принимать в управление город Мезень.

Приходил Артамон Сергеевич прощаться с Аввакумом, а у того ум досадою повредился.

Передал «Послание чадам церковным о враге Божии Фёдоре». И вся беседа о том же. Сон свой рассказал, помещённый в послании.

— Ужо было мне за покладистость к сатанинской прелести! — говорил Аввакум, посмеиваясь. — Помнишь, рассказывал тебе весной, как мириться ходил к Фёдору, терпел его блевотину на Троицу. Так всё и тянулось ради слёз старца Епифания. Ему мир подавай! А мир миру рознь. Божий — не чета миру тьмы. И вот, неделю тому — повалился я спать, миротворец безмозглый. Вижу себя со старцем возле церкви. Деревянненькая, лепая. А поодаль от нас, на горе, Фёдор. И не один. Немцами окружён, скотами. Боровы с клыками, у козлов рожи, у верблюдов рога. А на тех свиньях, козлах да верблюдах — татаре. Старец меня к горе-то подтолкнул. Плачу, но иду. А Фёдор-то, с горы-то, давай ссать на меня. И всё на ноги. Чую, горят! Уж такое жжение, будто я их в печь, в пламень сунул. Творю молитву — не доходит до Господа. А он, бес, речёт с горы: «Вот тебе за безумие в прибавку». И давай душить меня, ломать. Не до дружка стало — до своего брюшка! Я, пробудясь, с лавки свалился, да лбом в землю, кричу: «Благодарю Тя, Господи! Внемлю гневу Твоему». На том и кончился мир наш с Федькой-злыднем.

Горько было слушать Артамону Сергеевичу о нелепой распре горемык. Спросил:

— Ты, батька, семье-то написал письмо?

Охнул Аввакум, будто в груди у него камень оборвался:

— Не утоляют письма печали, боярин! Погладил бы аз Марковну по головке за все муки её — не дотянуться. Сильны разлучники наши, а сердце, Артамон, уныния не ведает. Не меня ради терпит Марковна — ради Христа... Письмишко-то вот оно. Бумагу отняли, а я на бересте наскрябал. Отвези... Скажи им всем — благословляет батька на терпение. А младшему моему, Афонюшке, передай: Москва по нему исскучалась. Царь невинному волю пожаловал. Ну и с Богом! Пусть Сладчайшему Исусу в Москве послужит, среди людей поживёт, хранимый Богородицей, а то ведь с малых лет — в тюрьмах да в пустынях.

Просто говорил Аввакум. Искушённый в посольских тонкостях Матвеев не только не услышал, не увидел, но и не учуял игры, затеваемой страстотерпцем. А игра была. После Матвеева приходил к яме стрелец, взятый воеводой Тухачевским на службу в Мезень. Повёз этот стрелец для передачи в Москву верным людям туесок, полный берестами. А на тех берестах страстотерпец процарапал лики царя Алексея и ныне царствующего Фёдора, патриархов Паисия, Никона, Макария, митрополита Лигарида. И ко всякой личине была приписка. Самая невинная у Лигарида — сребролюбец, продал Христа, у Никона — лустец баб, стало быть жадный до баб, а на иных берестах и совсем уж матерно. О царе Алексее — «в смоле сидит», о царе здравствующем — потатчик врагам Христовым.

Такое говорить царям — на кнут напроситься. Но что делать? Благоразумие гонимого утверждает гонителя в правоте. Страдание же, как и всё в человеке, стремится к высшей точке своей, за которой — рай.

...Дорога в Мезень из Пустозерска долгая. На пяти кораблях Тухачевский со своими спутниками плыл Печорой, Ижмой до Ижемской слободы, далее рекой Ухтой, переволокся на реки Весляну, Вымь, и опять волоками до реки Мезени, до Глотовой слободы. Город Мезень в семи вёрстах от Мезенской губы, а это уже Белое море — Москвы не видать, но за месяц-другой доехать можно.