Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Да будет так! — разом ответили бояре, и дети их, и все чины, совершившие благое дело Царству и самим себе, ибо избавились от проклятия гордыней.

Фёдор Алексеевич, слушая в тот день доклад о сожжении разрядных книг, повторил Лихачёву свои слова, сказанные Голицыну:

— Се единственное вечное моё дело! Оно останется в людской памяти от моего царствия.

Алексей Тимофеевич рассмеялся:

— Великий государь, у тебя свадьба впереди, а ты крест на себе ставишь. Гоже ли этак?

— Негоже! — согласился Фёдор Алексеевич, улыбнулся, а губы сложились горько, в глазах обида стояла.

Впереди свадьба, счастье. Но даст ли Бог жизни для жизни?

Наречение девицы Марфы Матвеевны Апраксиной в царевны и великие княжны и помолвку свою с наречённою царь назначил на день празднования Иверской иконы Божией Матери, на 12 февраля 1682 года.

Перед большим событием в жизни Фёдор Алексеевич занимался делами для царства полезными и зело необходимыми. Указал строить города в Даурской земле: Даурский, Селенгинский, Болбожинский, а дабы покончить с набегами со стороны китайских князьков, повелел воеводе Кириллу Хлопову с Сибирским полком и со всеми людьми сибирских городов, конным и пехоте, выступить на китайцев.

Указал образовать архиепископии в Твери и в Кашине. Назначал в города воевод. В Синбирск [56] Прежнее название города Симбирска. Петра Васильевича Шереметева, в Новгород боярина Ивана Васильевича Бутурлина, во Псков Михаила Андреевича Голицына.

На Иверскую, в день радости своей, Фёдор Алексеевич совершил дело великое для государства: основал Гербальную палату, а ведать палатой назначил боярина князя Владимира Дмитриевича Долгорукова да думного дьяка Василия Семёнова. И указал государь боярину и дьяку завести шесть книг: первую — родословных людей, вторую — виежих, третью — московских знатных родов, четвертую — родов дворянских, пятую — гостиных и дьячих, шестую — всяких нижних чинов.

Наречение Марфы Матвеевны во царевны совершено было вечером. Нарекал и благословлял царевну святейших патриарх Иоаким.

По смерти царицы Агафьи Семёновны восьми месяцев не прошло, но ради здоровья великого государя не ждали, как минёт год.

Фёдору Алексеевичу было худо в те дни, пожелал венчаться без свадебного чина.

15 февраля Кремль заперли на весь день, хотя венчание происходило в домашней Верхней церкви Живоносного Воскресения. Венчал молодых царский духовник протопоп Никита Васильевич.

Царь весь обряд стоял с улыбкою.

Вошло в голову: невеста его — кувшинка белая, всплыла и вот открывает свои лепестки. Потихонечку втягивал в себя воздух и сквозь сладость ладана улавливал сей аромат. То ли и впрямь кувшинок, то ли самой юности.

Марфе Матвеевне было пятнадцать, венец, возложенный на её головку, просиял. Фёдор Алексеевич это видел: просиял! Головка-то уж такая милая, ничего-то в ней гордого, царственного, но какое зато устремление ко всем, кто вокруг, к жизни, к ожиданию доброго.

Венец Фёдора Алексеевича над плечом его держали: второбрачие. Что за судьба? В двадцать лет — второбрачие.

Когда священник повёл молодых за собою вокруг аналоя, у Фёдора Алексеевича закружилась голова, он испугался — не упасть бы, и тут же почувствовал тягу воздуха, благодатного, оживляющего. Глянул на Марфу Матвеевну, ибо от неё исходила эта тяга. Она вела его к жизни... К жизни! Он благодарно покорился сей тяге, ни для кого не зримой, открытой им двоим, а пожалуй что только ему.

Когда задували венчальные свечи, чтоб разом, ради дружной совместной жизни, — свеча Фёдора Алексеевича погасла, а свеча Марфы Матвеевны язычком-то от дуновения вверх вскинулась. Никита Васильевич, отгоняя тень с лица государя, сказал, улыбаясь чересчур широко:

— Будет тебе, Фёдор Алексеевич, супруга-то опорой, половиною твоей.

Ночь новобрачным была дарована сладкая, да вот утром с постели Марфа Матвеевна одна поднялась. Фёдор Алексеевич занемог.

Тихо было в те дни у царя на Верху. Бояре же по Москве как мыши шмыгали, проведывая друг дуга, но потаённых разговоров не заводили. По глазам гадали, кто в какую сторону глядит.

Всё обошлось.

Девятнадцатого февраля на действе Страшного Суда Фёдор Алексеевич был собственной персоной. Выглядел хорошо, радуя патриарха и приглашённых сибирского царя Григория Алексеевича, бояр, думных людей.

Двадцать первого февраля в передней государевой палате высокие власти и выборные от посадов целовали руку царице Марфе Матвеевне. Великий государь сидел на другом троне, с правой стороны.

В спальники и стольники Фёдор Алексеевич пожаловал в тот день родственника Марфы Матвеевны Степана Богдановича Ловчикова и родных её братьев: Петра, Фёдора, Андрея. Из малоизвестных дворян Апраксины разом вышли в ближние люди великого царя.

Ещё через день, 23 февраля, утром, Фёдор Алексеевич в Золотой палате отпускал крымских послов, а после отпуска в Столовой палате был у него свадебный пир.

Свой стол имела в этот же день и царица Марфа Матвеевна. Женщины угощались в государевой передней, а у стола стояла крайчая Анна Петровна Хитрово, всем царицам пригодная.

Праздновали в последний день Мясопустной недели. На Масленицу пришлось заняться делом нерадостным.

В новые города и деревеньки на Изюмской оборонительной черте хлынули из России толпы крестьян. Оставляли прежних своих хозяев, нищету дворянскую, но и в изюмских городах не задерживались долго, уходили в Дикое поле. Объяснял царю о причине побегов стольник Григорий Касогов, строитель Изюмской черты. Сказал как есть:

— Люди уходят из новых крепостей от воеводского крохоборства — без милости дерут.

Доложил Касогов и о крестьянах, переловленных воинскими отрядами, спрашивал, что делать с беглецами.

— Возвращать хозяевам, — решил Фёдор Алексеевич. — По двое от каждой толпы повесить. Остальных бить кнутом.

Самого Касогова наградил серебряным кубком, прибавкой к окладу. Новая оборонительная черта от Верхнего Ломова на Сызрань строилась прочно и споро.

— Через год, через полтора — всё будет завершено, — пообещал царю Касогов.

О сих делах Фёдор Алексеевич рассказал Марфе Матвеевне. Царица испугалась:

— Зачем ты, государь, вешать беглецов приказал?! Чай, не разбой! От худых хозяев животы свои спасали.

— По двое всего! — нахмурился Фёдор Алексеевич.

— А двое-то... не люди? Не христиане православные? — Марфа Матвеевна стояла перед мужем, опустив руки, поникнув плечами.

— Милая ты моя! — усадил жену на скамейку, сел рядышком, за плечико потянул, чтоб распрямилось. — Мы — цари! Сё наша доля — казнить злодеев. Никуда от этого не денешься: всё худое в царстве — на царской совести. На моей, на твоей. Попробуй погладь мужиков за дурости — к тебе же и влезут в спаленку с топорами.