Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

И однако ж, исполняя царское повеление, патриарх Иоаким учредил четыре новые епархии: Севскую, Устюжскую, Холмогорскую и Енисейскую. И семь епископий: в Галиче, в Арзамасе, в Уфе, в Тамбове, в Воронеже, в Волхове и в Курске.

В Сибири же ради малолюдства Собор новых епархий открывать не решился, но, подчиняясь царской воле, постановил направить в дальние края для научения христианской вере архимандритов и священников.

Среди царских вопросов-пожеланий Священному Собору немаловажным было требование справедливости. Фёдор Алексеевич не столько советовал или спрашивал, сколько указывал: бедных людей принимать в монастыри безвкладно, стало быть не требуя денежных взносов, постригать желающих спасения правильно, но людей свободных, а отнюдь не беглых, от жён, от мужей, от господ.

Приказывалось: одежду настоятелям монастырей иметь общую с братией, пищу есть в трапезной, в келиях же яств и питья не держать.

Поставлен был вопрос о нищих. По указу великого государя в Москве велено было произвести разбор побирушек. Больных и странных держать в особом месте со всяким довольством от государевой казны. Патриарху же и Собору предлагалось устроить нищим богадельни и пристанища в епархиальных городах, а ленивых, здоровых приставить к работе. Собор ответил царю кратко: «Да будет так».

Раскол Фёдор Алексеевич почти обошёл своим вниманием. Предложил: тем, кто станет приносить книги прежних печатей — новоисправленные выдавать даром, и спрашивал, какому наказанию следует подвергнуть церковных бунтовщиков, устроивших непотребства в кремлёвских соборах в день Богоявления, и какому — пустозерских узников за их богомерзкие берестяные грамоты.

О бунтовщиках и об Аввакуме со товарищи Собор сказал: наказывать — дело царя. Менять книги соборные старцы не согласились, сверх того били челом — не давать разрешения строить новые пустыни, ибо в сих дальних пустынях служат по старым книгам. Просил Собор и об уничтожении в Москве амбаров и палаток с иконами, а зовутся они в народе часовнями, и упорствующие священники совершают здесь молебны и литургии старым чином, по старым молитвенникам. Люди идут к ним толпами! В церквях же пустота.

Вспомнили на Соборе о Ризе Господней. Ризу привезли из Персии при патриархе Филарете. И как же с нею обошлись? Порезали на кусочки и в ковчежцах раздали по монастырям и храмам. Собор решил все части Священной Реликвии собрать, сшить и держать в одном ковчеге в Успенском соборе.

Фёдор Алексеевич несколько раз бывал на слушаниях, когда обсуждаемый вопрос казался ему особенно важным. И снова слег. Кашлять стал, пачкал платки кровью.

Доктора переменяли одно лечение на другое, а великий государь худел, бледнел. Снова завёл костыль.

Страшась за жизнь брата и о своей участи памятуя — каково будет, коли на царство воссядет Медведица со своим лупоглазым Петрушкой, царевны Софья, Марфа, Евдокия кинулись братцу в ножки:

— Женись! Жена тебя в постели-то отогреет от немочей, бабье тепло — лучшее лекарство.

— Женись, Фёдор Алексеевич! — прямо-таки требовала напористая Софья. — О царстве подумай. Царству наследник нужен. Твой наследник! Кровиночка твоя.

Фёдор Алексеевич хоть и морщился, но позволил себе уговорить — оставили бы в покое. Но недели не минуло, пришлось смотреть девиц, присланных в Терем для выбора.

Девицы были родовитые, только где им до Агафьи Семёновны.

Сказал в сердцах Ивану Максимовичу Языкову:

— Сыскал раз для меня жену, сыщи и в другой.

— А мне далеко ходить не надобно, — весело откликнулся старый добрый слуга. — Краше Марфы Апраксиной ни в Москве, ни во всём царстве не найдёшь. Да ведь скажут: Языков родственницу царю подсунул.

— Апраксины? Кто они?

Фёдор Алексеевич ради вежливости спросил, а у Ивана Максимовича — огоньки в глазах.

— Дедушка Марфы Матвеевны был воеводой в Севске... А так что сказать? Бедная дворяночка. Сирота. Батюшку её, Матвея Васильевича, калмыки зарезали.

— Сирота, — вяло согласился Фёдор Алексеевич. — Ладно, боярских дочерей погляжу, тогда уж и Марфу свою приводи.

На Языкова глянул недобро: лиса! Хвост бы ему.

Опостылело всё.

В единочасье собрался, поехал, не страшась осенних грязей, во Флорищеву пустынь.

Архиепископ Суздальский Иларион с Собора не в епархию отправился, а в родную пустынь свою, помолиться.

Дорога была упаси Господи, а приехали в пустынь — Илариона нет. В скиту молится.

— Везите меня в скит! — приказал Фёдор Алексеевич.

Монахи — глаза долу:

— Скит-то — берложка. Проезжей дороги туда нет. В чащобе.

Царь не сдался:

— Тогда ведите!

Шли бором, где тропой, где и по снегам.

Нелюдье, да и звериных-то следов не видно. И вдруг запах дыма. Синий столбик из-под снега. Землянка.

— Две ступеньки! — предупредили царя, открывая дверь в кромешную тьму.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — окликнул Иларион вошедшего, ослеплённый светом.

— Раб Божий Фёдор, владыка!

— Великий государь?! — изумился Иларион.

— Заскучал по тебе! — В землянке было жарко, но не душно. Боясь взмокнуть, царь сбросил шубу.

Иларион отворил дверцу подтопка, зажёг свечу.

Ложе. На ложе шкура. Должно быть, медвежья. Икона Спаса, икона Богоматери Владимирской.

— А это кто? — спросил Фёдор Алексеевич.

— Святитель Иларион. Мой ангел-хранитель. Первый архиерей русский. По крови.

Иларион прочитал «Отче наш». Положили дюжину земных поклонов.

— Снимай, государь, сапоги, ферязь. Я на лавке, а ты на шкуру залегай. — Кинул пару поленьев в печь. — На огонь поглядим.

Фёдор Алексеевич разделся и будто воз скинул. Лёг, потянулся.

— Какое тепло-то у тебя ласковое!

— Ласковое? — улыбнулся Иларион. — Всё от человека. Значит, человек Господу угодный пожаловал в жилище сие.

— Угодный Господу?! — У Фёдора Алексеевича даже голос сорвался. — Владыка! Милый! Я столько имею в сердце, да простит меня Господь, но ведь ничего не успею... Не жилец аз на белом свете.

— Жизнь Бог даёт. Всё от Бога. В твои годы сверстники за зайцами скачут с соколами, а ты вон сколько сделал для царства. Тот же Собор Церковный. Патриарх перепугался иметь под своей властью семьдесят епископов, а на Россию столько и надобно.

— Отче, знал бы ты, как сие горько — быть мудрым двадцати лет от роду. Я, уезжая к тебе, навестил Ивана, братца моего. Ему пятнадцать, а душой — младенец. Сидит у печи, полено сухое ножом щиплет, а из щепочек крестики делает. И очень доволен. Умом дитя, а телом зрелый человек. Вдруг и говорит мне: «Братец! А я жениться хочу... Сыщи-ка ты мне невесту». От слов его сердце у меня сжалось, и, чую, не пускает в себя кровь, не наполняется. Ах, как страшно было! Умру, а его — на царство! Ивана на царстве многие желают. При царе с умом младенца Россия станет как открытый сундук. Черпай, сколько рука ухватит. А пожалуй что царство-то на части разорвут. Примерить царские венцы охотники найдутся.