Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Я тебя помню.

— Спасибо, самодержче! — шепнул в ответ боярин и улыбнулся, не скрывая смешинок в глазах: у царя рука была мальчишеская, в царапинах.

Впрочем, насчёт царского «помню» Артамон Сергеевич усомнился. Когда пришлось отправиться на воеводство в Верхотурье, Петру только-только исполнилось четыре года.

После целования царской руки думный дьяк Василий Семёнов объявил указ: боярину Артамону Сергеевичу велено вернуть вотчины, какие были розданы, и людей, отпущенных из дому кому куда придётся.

Андрея Артамоновича великий государь пожаловал в спальники, а вместе с ним чин спальников был сказан князю Борису Ивановичу Куракину да Михайле Григорьевичу Нарышкину.

Из Грановитой палаты Артамона Сергеевича повели на половину царицы.

Наталья Кирилловна, глядя на воспитателя своего, на благодетеля, разрыдалась.

— Господи, спасены! Спасены!

Тяжкие годы Наталье Кирилловне только стати прибавили. Тело расцвело, да, слава Богу, не расплылось: не раздобреешь, коли живёшь не ради жизни, а для того только, чтобы сына не оставить сиротой. У глаз морщинки легли.

Царицын карла, существо круглое, мягонькое — оттого и прозван Хомяком, — приплясывая, принялся поливать себя из кувшина, загораживаясь ситом. Откуда только взял?

— Уймись! — крикнула ему Наталья Кирилловна. — Весь пол залил.

— Се — дождь из глаз твоих, а сё — солнышко души твоей.

Карла лил на себя воду и улыбался во всё кругленькое своё личико, смеющееся от озорства.

— Ну тебя!

Царица всё-таки засмеялась. Утирая слёзы, показала платок Артамону Сергеевичу:

— Хоть выжимай.

Артамон Сергеевич подал свой.

— Зиму пережили. Теперь не плакать нужно, а думать. И главное, не плодить дуростей.

— Артамон Сергеевич, на что сердишься-то? — встревожилась царица.

— Ивана Кирилловича уйми! Пять дней в боярах, а успел уже нагрубить всему сороку сильнейших людей. Двадцать три года от роду — и боярин. Тише воды, ниже травы нужно бы сидеть...

— Ох, Господи! — вырвалось у Натальи Кирилловны. — Ваня-то заступником нашим себя почитает. Всюду ему враги чудятся.

— Они не чудятся, они есть. Оттого и голову надо иметь на плечах! Друзей надобно по крохам собирать. Ножки-то у трона Петра Алексеевича шатучие... Чего ради поспешили отставить от двора Языковых, Лихачёвых? У них столько друзей среди генералов, полковников...

— Когда Петра Алексеевича избирали, Иван Максимович да Александр Тимофеевич как воды в рот набрали. Наше, мол, дело — сторона.

— Им и нельзя было выпячиваться. Люди не родовитые. Держали бы нашу сторону, а теперь — враги Нарышкиных.

Наталья Кирилловна всплеснула руками, слёзы снова навернулись на чёрных её ресницах.

— Артамон Сергеевич, ты уж постарайся! Не убыли мои страхи. Не убыли.

В комнату почти вбежал Афанасий, царицын брат, второй после Ивана.

— Великая государыня, кто тебя обидел?! — на Матвеева глянул пронзительно, лицо злое.

Наталья Кирилловна показала на лужу:

— Се не мои слёзки — Хомяк лужу налил!

Афанасий ничего не понял, но шагнул к карле, схватил, раскачал и кинул, как куклу, вверх перед собой. Карлик ловко перекрутился в воздухе через голову, но лужа подвела. Ноги поехали, шмякнулся задом о мокрое место да ещё и трыкнул.

Афанасий захохотал, Наталья Кирилловна в кулачок прыснула.

— Штаны лопнули! Штаны! — закричал карла рассерженно. Вскочил, показывая огромную прореху.

Тут уж и Артамон Сергеевич засмеялся, а перед глазами-то свой карла встал — Захарка. Насмешил аж до Пустозерска.

Артамон Сергеевич откланялся:

— Великая государыня, поспешу к делам. Много чего неотложного.

— Артамон Сергеевич! — Царица благодарно прикрыла глаза веками. И тотчас глянула на Афанасия. — Ты, Артамон Сергеевич, с ними построже будь, с братьями. К делу их приставь!

— Государыня, моя наука стара как мир. Внуши братцам: боярство — не сладкий звук, не питие медов, но мёд великой службы.

Ещё раз откланялся, поспешил в Посольский приказ.

Подьячие при виде своего прежнего начальника уж так улыбались, будто по пяти рублей прибавки получили.

Артамон Сергеевич со всеми учинил троекратное целование, каждому, лаская, руку клал на плечо, а то и обнимал, но для дел пригласил одного Лариона Иванова, главного дьяка.

— Кто подначивает стрельцов на бунт — не спрашиваю, но много ли ведомо о заговоре?

Думный дьяк развёл руками:

— Народ в приказе тот же, что был при вас, да служить-то разленились, разучились.

— Неужто и за Иваном Михайловичем Милославским пригляда нет?! — удивился Матвеев.

— Иван Михайлович болеет, из дому ни на шаг, да, знать, здоровье по ночам к нему возвращается. Ездят к боярину стольники Толстые, братья Иван да Пётр Алексеевичи. Из стрельцов замечены подполковники Иван Цыклер, Иван Озеров, от простых стрельцов выборные — Абросим Петров, Борис Одинцов, Кузька Чермный.

— Многих ли царевна Софья успела озолотить?

— Её постельница Фёдора Семёновна во всех полках побывала.

— А сколько теперь полков в Москве?

— Девятнадцать.

— Все против Нарышкиных?

Ларионов не выдержал взгляда Матвеева, опустил глаза:

— Один полк Фёдору Родимицу погнал от себя. Сухаревский. Там полковником Бурмистров.

Артамон Сергеевич призадумался.

— И что же, на избрании всё было спокойно?

— Обошлось. — Ларион оправил волосы на голове. — Вот, обросли теперь все. Фёдор Алексеевич волосатых жаловал... А на избраньи-то дядька царевича Петра князь Борис Алексеевич Голицын и все Долгорукие под платье панцири поддевали.

Артамон Сергеевич взял писчее перо, потрогал пальцем отточенный кончик.

— Верные люди в приказе есть?

— Государю все готовы служить.

— А Милославским?

— Знаю троих.

Артамон Сергеевич подал перо Лариону.

— От нас с тобой зависит, о каком царстве напишут Несторы, о великом али о подлом. — Придвинулся ближе. — Отчего Василий Голицын взял сторону Софьи? Откуда в ней прыть такая?

— Князь Василий в любовниках у царевны, — просто сказал Ларион.

— В любовниках?! — изумился Матвеев.

— При Фёдоре Алексеевиче Терему была большая воля дана. У доброй половины царевен завелись любовники... Царевна Софья себе на уме. Когда царь Фёдор Алексеевич плох стал, днями и ночами при постели его сиживала. На похоронах голосила громче плакальщиц, а гроб-то стали закрывать — вскричала, аки раненая львица... из собора шла, кланялась народу, да с причитаниями: отравили-де брата моего враги зложелательные. Свели со света белого! Люди, братья и сёстры! Умилосердьтесь над нами, сиротами! Нет у нас ни батюшки, ни матушки. Брата старшего в цари не выбрали. Люди! Люди! Ежели мы перед вами виноваты али перед боярами, отпустите нас живых в чужие края, к королям христианским... И всё этак. Народ плакал.