Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Ай да Софья! — Матвеев подошёл к Лариону, обнял. — Вот что, друг мой сердечный. Поезжай тотчас к Ивану Михайловичу Милославскому, передай ему нижайшую просьбу мою: хочу видеть его, поклониться ему. Я Ивану Михайловичу из Пустозерска челобитье писал, ответное-то письмо, должно быть, затерялось — край дальний, а спасибо всё равно есть за что сказать — недолго я в Пустозерске жил, в Мезень перевели, в Лух...

Артамон Сергеевич остался ждать думного дьяка в приказе. Ожидая, беседовал с подьячими. И всё с глазу на глаз.

Картина стрелецких беспорядков нарисовалась самая ужасная. Войско было в разброде, вместо сотен сбивалось в разбойные шайки. Над своими ближними начальниками, пятидесятниками, десятниками, стрельцы, мстя за давние обиды, за воинские строгости, прямо-таки глумились. Одних ставили к стене и побивали камнями, кого-то лупили палками, кого-то пороли батогами. Смелых, пытавшихся обуздать своеволие, затаскивали на каланчи, на колокольни и сбрасывали под радостные клики:

— Любо! Любо!

Тут и вспомнилось Артамону Сергеевичу! Сам Алексею Михайловичу присоветовал, как поскорее разинщину искоренить. Астраханских стрельцов, сподвижников Степана Тимофеевича, не на колы попересажали, но перевели на службу в русские города, и многих — в Москву.

Скалит зубы череп Разина!

Ларион Иванов вернулся от Милославского быстро: даже во двор не пустили — боярин болен.

— Далеко дело зашло! — Артамон Сергеевич тотчас поехал к начальнику Стрелецкого приказа, к боярину князю Юрию Алексеевичу Долгорукому.

Юрий Алексеевич Матвееву обрадовался:

— Слава Богу, ты в Москве! Власть, будто шкуру неубитого медведя, делят. Боюсь, Артамон, как бы сей медведь на дыбы не встал. Начнёт лапами махать — посшибает головушки. Я-то, видишь, каков? — показал трясущиеся руки. — Восемьдесят стукнуло!

— Время ли о старом говорить? — Артамон Сергеевич даже привскочил. — Для стрельцов воевода Юрья Алексеевич — орёл!

— Орел, влачащий крылья по земле... Гляди-ка, чего нам с тобой уготовано. — Князь открыл ларец для бумаг, достал замызганный лист.

Это был список имён. Первым в списке стоял Юрий Алексеевич Долгорукий. За ним князь Григорий Григорьевич Ромодановский, сын Юрия Алексеевича Михаил — товарищ по управлению Стрелецким приказом, Кирилла Полуэктович Нарышкин, далее Артамон Сергеевич Матвеев, Иван Максимович Языков, оружейничий Иван Кириллович Нарышкин, постельничий Алексей Тимофеевич Лихачёв, брат его, казначей Михаил, чашник Семён Иванович Языков, думные дьяки Ларион Иванов, Данила Полянский, Григорий Богданов, Алексей Кириллов, спальники царя Афанасий, Лев, Мартемьян, Фёдор, Василий, Пётр Нарышкины.

— На каком ты месте? — спросил Юрий Алексеевич.

— На пятом.

— Занесены мы в сей список не ради служб наших великим государям... Убить нас хотят.

— Князь Михаил Юрьевич Долгорукий своих людей в полки посылал?

— И поит и кормит всю эту сволочь.

— Пусть патриарх в стрелецкие слободы едет, в стрелецких церквях служит.

— Они его в бочку с дёгтем закатают. Гнездо раскола в стрелецких слободах. Там они, приверженцы Аввакума, а пустозерских сидельцев Фёдор Алексеевич к сожалению приговорил.

— Остаётся одно: выпроводить стрельцов из Москвы. Да поскорее. Я в дела-то ещё не вошёл. Что в Малороссии-то у нас?

— В Малороссии, слава Богу, затишье. Башкирцы бунтуют.

— Вот! — обрадовался Артамон Сергеевич. — Всех буянов в Казань, а полки иноземного строя, малыми отрядами, — в Кремль.

— За иноземцами следят неотступно. Если стрельцы увидят, что Кремль к осаде приготовляют, в набат ударят.

Уехал Артамон Сергеевич от Долгоруких в большой тревоге: заговорщики даром время не проводят, а вот начальнику Стрелецкого приказа от беды даже защититься страшно.

На следующий день Дума решила послать в Казань против башкирцев окольничего князя Данилу Афанасьевича Борятинского. Назначили сбор полков для похода.

Остальную часть дня Артамон Сергеевич принимал у себя дома иноземных послов. Дом без Авдотьи Григорьевны был сирота, но жизнь боярину скрашивал сын Андрей: беседы с иноземцами вёл по-учёному.

Послы дарил книги, офорты, картины. Датский резидент привёз часы, установленные на фарфоровом корабле, цесарский посланник — зеркало в бронзовой оправе, со знаками зодиака. Комнаты принимали свой прежний заморский вид.

Четырнадцатого мая Артамон Сергеевич с Андреем Артамоновичем отстояли обедню и панихиду по царю Фёдору Алексеевичу. У гроба великого государя в тот день сидели [59] Почётный караул в Архангельском соборе над могилой царя высшие люди государства несли сорок дней. Михаил Григорьевич Ромодановский, думный дворянин Лев Голохвастов да диак Михаил Воинов.

В Думе пришлось заниматься бунташным делом. В Коломенском, в царской вотчине, — мужики заковали своего приказчика в цепи и посадили в тюрьму. За приказчика вступился думный дворянин Фёдор Нарбеков, но мужики кинулись на солдат с вилами, пришлось ноги уносить.

Мужицкий бунт позволил Артамону Сергеевичу побывать в полках иноземного строя. Боярин знакомился с новыми командирами, ласкал похвалами прежних, с коими бывал в походах. Ради бунташных замашек мужиков — о стрельцах не поминал — просил изготовиться к отпору.

Пятнадцатого мая — день памяти благоверного царевича Димитрия Угличского и Московского.

Думские дела были самые обыденные, бояре скучали, и Артамон Сергеевич, уже в самом конце заседания, сказал с досадою:

— Мы сидим с таким благодушием, будто Москва живёт как встарь: благочинно, покойно. Но ведь это не так! Стрельцы остались без начальников. Одни убиты, другие едва живы от побоев. Я долгие годы был стрелецким головой — знаю сей народ. Безнаказанное попустительство, — а узда совершенно отпущена, — может привести к большой беде. Не видя над собой строгих командиров, стрельцы, подстрекаемые недоброжелателями властей, могут дойти, и очень скоро, до крайнего бесчинства. А ведь у них в руках — оружие.

Бояре слушали и молчали. Артамон Сергеевич заговорил горячей:

— Нельзя нам предаваться спокойствию — бунт удержу не знает!.. Уже со вчерашнего дня пущен слух, будто боярин Иван Кириллович облачился в Большой царский наряд, сел на трон и примеривал шапку Мономаха. И будто бы царица Марфа Матвеевна да царевна Софья стали укорять Ивана Кирилловича за бесстыдство, а он им в ответ: мне сия шапка к лицу. — Артамон Сергеевич обвёл взглядом боярские лица. — Слышали ведь сии бредни. Но коли молчите, я доскажу басню. Будто бы царевич Иван кинулся отнимать венец, а Иван Кириллович стал душить государя и задушил бы, да караульные отбили... Каково?

Бояре молчали. Артамон Сергеевич усмехнулся: