Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Четвертовать! В мелкие куски посечь!

— Повесить!

— Башку долой! — веселились молодые парни.

Казак, исполнявший роль глашатая, подошёл к «царевичу», выслушал и объявил:

— Мы не царёвы палачи — четвертовать, не турки — на кол сажать. Повесить так повесить. Ставьте виселицу, а коли голову рубить — тащите плаху.

Гробовой тишиной придавило Мурашкино. Кто-то из мужиков сказал:

— Виселицу ставить — столбов таких нет, в лес ехать далеко.

— Да вы его на пеньке. Курям-то головы рубите! — засмеялся казак, посматривая, впрочем, в сторону «царевича».

Чурбан прикатили с поповского двора. И снова безмолвие.

— Ну чего же? — грозно закричал казак. — Али вы — судить, а мы — казнить? Нет уж, сами управляйтесь. Коли топоры тупые, саблю дадим.

Смутился народ. Понурился. Злое веселье ушло в землю под лаптями, под чёботами, под сапожишками.

— Жалко воеводу? — спросил казак, недобро сверкая глазами. — А он вас больно жалел, когда ноздри рвал, уши резал, ноги-руки сёк? А кому-то небось — и голову долой... Было? Или, может, не было?

— Было, — ответили из толпы.

— Вот и посчитайтесь с ним за свои обиды. Страшно убить доброго человека, а кровопийца — всё равно что волк.

— А нет ли охоты исполнить приговор у подсудных? — вдруг грянул «царевич», да таким басом, что многие вздрогнули.

— Я! Я! — закричал Фрументий, голова Кружечной избы.

— Экий ты мерзавец! — изумился воевода.

«Царевич» махнул рукой.

Казаки собирались тащить Племянникова, но тот дёрнул плечами, подошёл сам к чурбану, громко, твёрдо спросил:

— Где же поп, чтоб грехи отпустил?

— А ты, когда калечил людей, попа звал? — спросил воеводу Фрументий.

Племянников засмеялся:

— Вот перевёртыш! Нашёл-таки господ по себе! — возвёл глаза к небу. — Помилуй, Боже, дураков!

Опустился на колени, положил голову.

Казаки дали Фрументию саблю, тот помахал ею, взвешивая, приноравливаясь.

Давыд Племянников приподнялся вдруг, закричал семейству:

— Прощайте, милые! — и, страшно выворачивая глаз, искал Савву и нашёл: — Осетровый хрящ тебе в глотку!

Фрументий пнул воеводу в загривок и с бабьим визгом рубанул. Голова стукнулась темечком о землю, Фрументия обдало фонтаном крови. Отскочил, кинул саблю на труп. Казаки тотчас скрутили ему руки, подвели к толпе.

— Теперь его судите! — приказал с помоста глашатай.

Мураши омертвели: кровавое дело, знать, не кончилось на воеводе.

Вдруг крикнула женщина:

— Фрументий половину села по миру пустил! Мою Маньку, крошечку, засёк до смерти! Двадцать алтын выбивал. А у нас их не было. Не найдётся мужика, сама голову отсеку ироду.

Фрументий боком-боком побежал к помосту.

— Я — ваш! — кричал он «царевичу». — Любую службу сослужу! Смилуйся!

— Ты — ихний, — сказал казак-глашатай, посматривая на «царевича», но указывая на толпу.

Казаки столкнули с чурбана тело воеводы, подтащили Фрументия. Несчастный выл, корчился.

— Тятенька! Тятенька! — крикнула девочка, выскакивая из толпы.

Казаки торопливо ткнули бывшего подьячего Тайного приказа лицом в воеводскую кровь, тотчас и сабля свистнула. А девочка-пятилеточка уже вот она, схватила голову тятеньки и кинулась в толпу, к матери, к братьям, к сёстрам. Мураши в ужасе рассыпались, побежали.

Пришлось казакам девочку догонять, голову отнимать, кровью вымазываться.

Площадь опустела, но подсудные остались.

— Куда их? — спросил глашатай «царевича».

— Этих — в капусту, — указал на воеводскую семью. — Остальных на все четыре стороны.

Казаки тотчас и зарубили воеводиху и трёх её сыновей.

— А бумаги?! — вспомнил глашатай. — Может, согнать народ?

— Сей народ отныне — казаки! — гаркнул Нечай. — Баранов будешь сгонять. Когда заведёшь.

Бумаги заставили поджечь самих подьячих.

Обедать «царевич» Нечай пожаловал-таки к Савве с Енафой. С «царевичем» было шестеро «бояр» и шестеро старшин.

Кровавые казни казакам голода не убавили.

Савву «царевич» тоже посадил за стол — отведывальщиком еды и питья.

Енафа подала на первое стерляжью, золотом полыхнувшую уху и окрошку с белужьим боком, с укропом, с пёрышками лука, с листиками свёклы.

Кубки и чары против каждого стояли серебряные, братина с мёдом позлащённая. От разбойников всё бы попрятали, а перед царским сыном — лучшее напоказ. Нечай был доволен.

Выпили за здоровье великого государя Алексея Михайловича, не закусывая — за святейшего Никона, третью — за «царевича». И только потянулись к рыжикам, к груздочкам — явился ещё один гость. Высокий, статный, глазами сер, взглядом твёрд, а губы да бровки — бабьи.

Поклонившись «царевичу» до земли, гость, не ожидая приглашения, сел рядом с Саввой.

— Я — Алёна. У вас — праздники, а у меня — сражения. Второй день Желтоводский монастырь промышляю. Народу имею тысячи полторы да в Лыскове столько же, а городоимцев нет, ратное дело один Боляев знает, мордвин, в Москве служил, в стрельцах. Помогайте.

— Коли ты, Алёна, атаман, ешь и пей с нами, — предложил Нечай и глянул на Янку Микитинского. — Помощника тебе найду. Однако ж промысел нужно чинить обдумавши. Ты — человек здешний, вот и расскажи, что тут да как.

— Я за столом помалкивать привыкла, — сказала Алёна.

— Царский пир — всё равно что Дума ближних людей. Не монашенка, чай. Чувствуй себя вольно.

— Пальцем в небо попал, — усмехнулась атаманша. — Под мужским платьем на мне риза черным-черна. Ну а коли ты меня, бабу, пожаловал, вели за столом хозяйке дома сидеть. Мне без неё будет скучно с вами.

— Ты с царским сыном повежливей! — крикнул один из бояр.

— Ладно тебе, — сказал Нечай. — Хозяин, зови свою половину.

Енафа отнекиваться не стала, села рядом с Алёной.

— Видишь, — сказала та, — приходила к тебе смиренной побирушкой, а Бог меня — в атаманы. Бестолковее меня нет, вот и выкликнули.

Казаки выпили за здравие Степана Тимофеевича, налегли на вкусную, на царскую еду. Похваливали хозяйку, и Енафа улыбалась.

«Господи! — думал с ужасом Савва. — За один этот пир нас коли не повесят, так засекут до смерти».

— В малых городах воеводы присланные, а стрельцы местные, — говорила Алёна. — За воевод стоять не будут, да ведь и мало стрельцов. Где сотня, где полсотни, а где десяток-другой.

— Что ж ты под Макарьевым толчёшься? — ухмыльнулся Янка Микитинский.

— В Макарьеве есть кому биться и есть за что. Все окрестные сундуки свезены в монастырь.

— За сундуки-то мы не прочь повоевать! — засмеялись казаки.

— Ты сундук вместо горба, что ли, повесишь? — рявкнул «царевич». — Мы за правду пришли постоять!

— Святое слово! Нынче за правду война! — согласилась Алёна. — Я монастырь мучаю не ради сундуков. Сё — крепость, её надо взять, чтоб за спиной чужих не было, когда пойдём к Нижнему.