Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Артамон Сергеевич с гонцом говорил ласково. Распорядился дать казаку хорошие кормовые, а сам про Стеньку Разина думал. И на службе в Благовещенском соборе молитвы на ум не шли. Всеми помыслами был уже в Пыточной башне: какой болью вырвать у Разина его казацкие тайны?

И вот сидели они наконец друг перед другом — человек царя и герой воли. Оба — воины, перетерпевшие долгие тяжкие походы, уцелевшие в сечах, служившие верой и правдой царю и земле Русской. Поглядели друг другу в глаза — умом померились. Не увидел Артамон Сергеевич в лице казака ни страха, ни тоски. Загорел, пока везли с Дона, но кожа на челе не потемнела, вызолотилась. В бороде, на висках ни единого седого волоса. Взгляд спокойный.

«Неужели ему себя не жалко?» — думал Артамон Сергеевич, а у самого между лопатками мурашки, как блохи, прыгали. Себя стыдясь, скосил глаза на стол, где лежали наготове заботливо раскалённые палачом крючья, щипцы, клейма, иглы...

Разин поймал сей воровской взгляд и тоже посмотрел на стол. Да так, словно прикидывал, с чего начнут и чем кончат. Звякнув цепью, левой рукой подпёр атаман голову.

— О чём же ты думать взялся, Степан Тимофеевич? — вырвалось у Матвеева невольное слово, и услышал в голосе своём заискивающую почтительность. Это к вору-то!

— О жизни, боярин.

Ужаснулся Артамон Сергеевич: «О жизни он думает! О какой жизни? О дыбе, о крючьях?..»

— Ты — что же? — Голос малодушно дрожал. — Ты — что же, надеешься... на кого-то?

— Нет, боярин! Какие надежды?! Я — ваш. Жизнь, сидящая во мне, надеется. Кровь надеется... — улыбнулся. — Сатана надеется. Вы ведь и теперь боитесь Разина. Вокруг башни небось целый полк сторожей.

Артамон Сергеевич вскинулся, а сказать нечего. Царь указал разместить в Кремле не полк, а три полка.

— Страх ваш не пустой, — сказал Разин и зевнул, хотел, видно, потянуться, да спина — сплошная рана. Ещё раз зевнул. — За меня отомстят полной мерой.

— Да кто? Кто?! — закричал, пытаясь подавить невольную зевоту, Артамон Сергеевич и — зевнул, зевнул. — Кто, спрашиваю, мстить будет? Кому?!!

— Народ, боярин, отомстит. Казаков царь прикормил, а для народа кормилец у вас — кнут.

— Бунты ещё зимой усмирены. — Матвеев сдвинул брови: чего ради в спор вступать с проклятым разбойником.

— Астрахань по сей день моя. И народ — мой.

Матвеев сокрушённо покачал головой:

— Степан Тимофеевич, в твоём ли положении петушком шпорой землю грести? — и окликнул палачей: — Готово ли у вас?

— Вижу, заспешил ты, боярин, — спокойно сказал Разин. — Дело-то у нас и впрямь нешуточное. Тебе пытать меня, мне терпеть. Погляди, погляди, красно ли железо? Кожа-то у меня не дворянская, не прожжёшь сразу.

— Подогрейте ваши орудия! — усмехнувшись, приказал Матвеев палачам и посмотрел на вора, как на воробья, растопырившего перед смертью пёрышки. — Кончилось твоё атаманство. Пора ответ держать. Вспомни, скольких ты воевод до смерти замучил?

— Ни единого, боярин. Воевод всем миром судили. Иных народ жалел, на воеводстве оставлял. Правду сказать, таких сыскалось двое либо трое. Так-то, боярин.

— Я не боярин. Я — Матвеев, управляю Посольским приказом.

— Рад принять пытки от честного человека. Матвеева на Дону знают. Не чета Долгоруким.

— Пыжишься? — Артамона Сергеевича трясло от предстоящего торжества — уже через минуту герой обмякнет, как половая тряпка, заскулит собакой, завизжит... Но Бог в сердце сказал: «Я — Жизнь. Я дал человеку совершенное тело и любящую душу. Как ты смеешь калечить и убивать Моё?» Тотчас и сатана закопошился в черепе: «За царскую службу слуга не ответчик». — «Я ухожу от тебя», — сказал Бог, покидая сердце царского слуги.

— На дыбу Степана Тимофеевича! — махнул рукой Матвеев. — Пусть сполна заплатит за невинно убиенных дворянских детей, за обесчещенных жён, за сожжённые родовые гнезда!

Злоба заполонила голову, в сердце хлынула чёрная кровь. Но Господи! — лицо на дыбе у Разина не переменилось: свет и ум в глазах не померкли.

— Не мне бы на дыбе висеть! Не я дворян и крестьян разделил на людей и на скот. Для меня перед Христом все равны. Вот я и показачил половину России. Жалко, святейший Никон ко мне не успел приехать. Уж тогда бы...

Палачи крутанули, и Разин, раздираемый машиной, умолк.

— Не трогал бы ты Никона! — закричал Артамон Сергеевич, подавая знак палачам умерить пытку. — Никон — человек подневольный. В монастыре заперт.

— Не ахти! — сказал Разин, пытаясь говорить ровно. — Мои люди у него не раз бывали. Да и от него человек приезжал.

— Брешешь! Ломай его, ломай! — Палачи старались, стало слышно, как трещат кости. — Или подтверди сказанное, или отрекись!

Разин молчал.

Прижгли пятки. От запаха горелого мяса Артамона Сергеевича замутило. Промокал платком пот на лбу. С Разина же капало, как с облака, но молчал.

Подцепили за ребро на крюк, подняли — ни звука.

— Довольно! Опустите! — Артамон Сергеевич подошёл к лежащему на полу атаману. — Не сладко?

— Что ты, боярин! Сладко. Не надейся, сладостью не поделюсь.

— Отдохни, Степан Тимофеевич. С братом твоим душу пора отвести.

Фролка увидел, что сделали со Степаном, рванулся из рук палачей, но его ударили под коленки — рухнул, ударили по лбу — обмяк. Одежонку прочь, руки-ноги скрутили и на жаровню, на красные угли. Не опустили, подержали только близёхонько.

— Где клады твоего брата? — спросил Фролку Артамон Сергеевич.

— Не ведаю!

— Где твои?

— Нету! Не зарывал. — Палачи опускали всё ниже, ниже. — Богом клянусь!

— Где клады твоего брата?

— Ну, не жгите! Не ведаю! Не на-д-о-о-о!

— Эй, боярин! — крикнул Степан Тимофеевич. — Мы же не Кудеяры — клады зарывать. Мы — казаки. Казак злато-серебро на ветер пускает.

— Поглядим! — И Артамон Сергеевич дал знак палачам.

Фролку положили на жаровню. Взвился, как белуга. Упёрся в жар головой. Волосы пыхнули. Завизжал...

Подняли, окунули в ледяную воду, бросили на солому. Фролка выл тоненько, словно кто-то маленький сидел в нём и не мог выбраться.

— Баба! — крикнул брату Степан Тимофеевич. — Ты вспомни, как мы жили! Какая слава шумела над нами крыльями! Как тысячи, тысячи шапки снимали перед нами... Уймись! Баба иглой уколола, вот и вся болячка.

Палачи подошли к самому Степану Тимофеевичу. Один лил масло на рёбра, другой водил раскалённой добела кочергой. Масло вскипало, кожа горела, Степан Тимофеевич — молчал.

— Как не поверить, что ты чародей! — Артамон Сергеевич чувствовал себя падающим в пропасть, хотелось замереть, заснуть, пусть даже стоя. — Да ведь не железный же ты?!

Степана Тимофеевича подняли, посадили. Старый палач принялся выбривать казаку макушку. Атаман словно бы дремал, и Артамона Сергеевича тоже кидало в дремоту. Потом палач брил макушку Фролке. Тот расплакался.