Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Аввакумушка, уж не в уныние ли ты впал? — удивился Епифаний.

— Нет, милый! Нет! «И восстал сатана на Израиля». Ну и ладно бы, и я бы на нега! Головешкой-то в морду, в ноздри... Увы! Мне на сатану восстать нельзя. То борьба Бога. Моё дело молиться, терпеть да быть свидетелем Промыслу.

— Помолимся, отцы! — сказал Доментиан. — Другой такой радости не будет — помолиться совокупно.

Молились до восхода солнца. На свету расползлись по ямам.

Доментиана увезли в канун Вербного. Стрельцы дозволили старцу взять благословение у всех четырёх сидельцев. Свиделся-таки с Лазарем, омыли друг друга слезами.

— Молись, батюшка! На твои молитвы буду уповать!

В ответ Лазарь мычал о чём-то важном, Доментиан силился разобрать слова и наконец горестно закричал:

— Не понимаю! Прости, Бога ради... Ни единого словечка не разберу.

Рядом был стрелец Кирилл. Объяснил:

— Он говорит: освяти воду в реке.

— В какой?

— ...обол! — выдавил Лазарь.

— В Тоболе?! — ахнул Доментиан, трижды поклонился батюшке до земли. — Бог в твоём слове.

Расстались. И потекла жизнь пустозерских горемык своим чередом. На Вербное вкусили толику пищи: Домника Михайловна ушицы принесла да каждому по рыбьему хвосту. Пососать, косточку погрызть.

Всю Страстную постники пили отвары трав, а на Пасху кулича отведали. Аввакум не сдержался, съел ломоть, и стало ему худо. В беспамятство провалился, в бреду стонал, да так, что собаки взвывали.

Лазил к нему в яму стрелец Кирилл, ходил за батькой, поил взварами, кормил, как птичку. Пять недель умирал протопоп.

И однажды пришёл к нему ученик его Афонюшка, Авраамий в иноках.

— Не ведал, что ты схиму принял! — удивился Аввакум.

— Огнём меня посхимили, авва!

— Ты — дух? А я тебе письмо послал. За пироги хвалил.

— Что мои пироги? Твоих ждут, батюшка. Язык тебе не резали, а речей от тебя не слышно.

— Бог даст, на ноги встану — испеку пирог. Давно уж стряпню затеял. Болею, а в уме слово к слову прикладываю.

Авраамий осенил батьку крестным знамением — «Всесвятая Троице, Боже и Содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце моё начата с разумом и кончати делы благими...»

— «Я же ныне хощу глаголати аз недостойный...» — закончил Аввакум. — Афонюшко! Истинно так! Мои слова — зачин жития. Сорок сороков раз себе их бубнил!»

— С Богом, авва! — поклонился Авраамий учителю, растворяясь в воздухе, а слова всё текли, текли, и каждое запечатлялось огненным языком на брёвнах тюремного сруба.

Пробудился Аввакум здрав и, не забывая приход Авраамия, устремился со всею страстью к писанию своего жития, но отвлекли дела, важные для сидельцев.

Утром, принимая от Саввы ячменную кашу, задержал уборщика:

— Чего там Фёдор? Пишет?

— Да вроде уж написал. Ждёт приезжих, чтоб в Москву послать.

— Принеси мне его писаньице.

— Фёдор книгу не даёт. У него Лазарь просил...

— Скажи от меня Кириллу, пусть изловчится, а книгу у Фёдора заберёт. Уж такого небось наумничал!

В тот же день явился пред грозные Аввакумовы очи и Кирилл-стрелец:

— Фёдор книгу не даёт.

— Силой забери! Чего со смутьяном цацкаться?

Кирилл почитал себя послушником протопопа, но отнимать книгу не смел: шум поднимется. Обманул Фёдора. Прибежал как впопыхах: купцы-де в Мезень едут, взялись письма страдальцев на волю передать. Фёдор и достал свою книгу, благословил на долгое странствие, заодно и Кирилла-благодетеля благословил. Тот же ухватил писаньице да бегом к Аввакуму.

И был протопоп единственным читателем Фёдорова сочинения.

«Дураками» сыпал чуть ли не после каждой прочитанной строки.

— В святой книге — Трисущная, а он своё — Единосущная. На груди — крест, а башка басурманская.

При Кирилле и Савве бросил Аввакум Фёдорово писание в печь.

Кирилл на колени кинулся перед ямой:

— Батька! На мне же грех!

— Не ты сжёг, а я. Чего ты хотел? Фёдор сам сбесился и других перебесить хощет. Покаяться покайся. От покаяния душа, как младенец, чиста.

В ту ночь на небесах явилась буква «омега».

— Михалычу, горюшку нашему, — конец! — решил Аввакум. — Царство ему дано Белое, но уж до того закоптил небеса, что солнце пятнами пошло. Ишь как земля-то стонет.

Стонала поднявшаяся метель, но Аввакуму казалось, что он слышит стоны глубинные: Россия стонет, Москва-матушка.

Москва пророчествам не внимала. Сильно припоздавшая весна за каждый пропавший день дарила тройной радостью: всё цвело, росло, пело. Проливные дожди унесли с улиц всю городскую скверну, и Москва, изумрудная от травы-муравы, жемчужная от цветущих разом черёмухи, вишнёвых садов, яблонь была воистину невеста.

Власти тоже не знали печали. Приготовлялись к празднику, им было с чего торжествовать.

Ещё 14 апреля стольник Григорий Касогов с тысячью рейтар и драгун, со старыми казаками Черкасска пленял в Кагальнике, в гнезде вольного Войска Донского, атамана его Стеньку Разина. Городок сожгли, ретивые разинцы костьми легли, кто сдался — того порубили, сам Степан Тимофеевич с братом Фролом был отправлен в Москву. Большому Вору большой почёт, везли как сокровище — впереди полк, позади полк, по сторонам роты иноземного строя. Да ведь и то сказать, одеты братья были не хуже султанов.

— Нанизывай все перстни, какие есть, — со смешочками приказывал младшему брату перед дальнею дорогой Степан Тимофеевич. — Нас в Москве с великим почётом встретят, пожалуют, как никого не жаловали. На весёлое дело везут нас, Фролка, на великое! Не бледней, дурак! Пусть дрожь пробирает собак-руколизов.

И вот теперь чем ближе был Стенька к Москве, тем теснее становилось на московских улицах. Полки иноземного строя поставлены в Кремле. Московские городовые дворяне заняли дороги, подтягивались дворянские конные отряды из других городов, их разводили по царёвым подмосковным сёлам, размещали вдоль Москвы-реки, ведь разинцы воевать на воде великие мастера. Одно небо оставалось свободным от царских стражей.

Утром 3 июня Алексей Михайлович позвал к себе на Верх Артамона Сергеевича. Лицо озабоченное, глаза опоры ищут.

— Привезли, — сказал царь чуть не шёпотом. — Слава Богу, всё тихо.

Артамон Сергеевич смутился:

— Прости, государь, я не знаю ничего. Разина привезли? Где же он теперь?

— В пяти вёрстах остановили... Давай-ка посоветуемся, каков въезд должен быть. Тайностей, думаю, тут не надобно. Пусть народ видит: вот он, вор, всеми оставлен, немощный, мерзкий... Весь в государевой власти... Ну а всё-таки, знаешь, бережёного Бог бережёт. Привезли-то в дорогом платье, в золоте, в каменьях. Что старший брат, что младший. Я приказал одеть и самого Стеньку, и Фролку в худшее из худшего. Выбрать на папертях рвань, дыру на дыре, и обменять. Нищим — по молитвам их, в шелка, а разбойников — по достоинству.