Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Молчание.

— Ну и пропади ты со своим говном! — вскипел Савва.

В пятой ждали.

— Твой сосед молчит чего-то! — сказал Савва невидимому сидельцу.

— Там пусто. Был, да помер... Ведро не опускай.

— Вас что же, воздухом кормят?

— Кормят как всегда. Пост держим.

— Скоромного-то небось и не дают.

— Мы ничего не принимаем. Воду пьём через два дня на третий.

— Знать, смерти не боишься.

— Не боюсь. Бог бессмертьем нас с тобой наградил, чего же бояться?

— Кишка кишке не жалуется?

— Сначала тяжко, потом ничего. Человек и к голоду привыкает... Дровишек побольше принеси. По чёрному топимся. Дым саму душу выедает, зато в тепле.

— Ладно, я пошёл, — сказал Савва. — Не велено с вами лясы точить.

— Разве сие лясы? Что-то не знаю я тебя. Перемену стрельцам прислали?

— Да нет, в тюрьме сидеть.

— Из каких же ты мест?

— Из Нижнего.

— Боже! С родины. Я в Григорове рождён.

— А я в Большом Мурашкине жил.

— Соседи... В чём же вина твоя перед горюшком нашим?

— Перед каким горюшком?

— Перед царём. Уж такое горюшко, на всю Россию хватает.

— Ты бы не говорил этак. Мне своего хватает. Причислен к бунтарям, к разинцам.

— Слышали о Разине. Говорят, разбойник. Вместо саранчи Богом послан.

— Это ещё как посмотреть, кто разбойник. Дворяне народ режут, как скотину перед ярмаркой. Бунтовщиков искореняют.

— Слепенькие вы все, хоть с глазами. Искореняют не бунтовщиков, а истинно православных христиан. Царю подавай людей покладистых. Боится, горюшко, крепкой веры. Страшно и его подбрёхам, что народ-то русский с Богом заодно, а не с ними.

— Пойду я, — сказал Савва. — Услышат разговоры, к тебе же и посадят.

— Нас велено розно держать! Мы для горюшка нашего — ужаснее львов алчущих.

— Я пошёл, — снова сказал Савва.

Ведро поставил за дверьми тына. Стал носить дрова из поленницы. Охапки брал на совесть. Для последней ямы нагрузился так, что еле донёс. Спросил сидельца:

— Что это за люди-то с тобой сидят? Говорят вроде по-нашему, а не больно поймёшь.

— Языки им пообрезали прошлой зимой.

Память так и полыхнула Савве по сердцу. Встали перед глазами названные братья. Где теперь? Живы ли? Сказал, приникая к продыху:

— Помолись, отец, за Авиву да ещё за одного без имени. У них языки Плещеев взял. Тебя-то как зовут?

— Аввакум.

— Аввакум? — удивился Савва. — Слышал про тебя.

— Персты-то, молясь, как складываешь?

— Дома по-старому, в церкви как велят.

— Слава Богу, хоть словесной ложью себя не чернишь... За двоедушие на Небесах с тебя спросят, а больше всё-таки с блядей [7] Этим словом в XVII веке клеймили вероотступников. наших, с царя да с никониян, с владык.

Запахло дымом — сидельцы затопили свои печи. Савва поклонился тюремному продыху, запер ограду, пошёл за ведром. Небеса уже посветлели. Заглянул-таки в поганое ведро — что-то темнело с гусеницу. Подумал, не кинуть ли в снег, но поостерёгся, сделал, как велело было. Отнёс на болото, утопая в снегу, а потом уж и дорожку прокопал.

Растопив печь, Аввакум положил сотню земных поклонов, встретил солнце и сел на тулупчик возле кирпичей. Тепло улавливалось не телом — мыслью, но душа обрадовалась и этой толике ласки. Тут батька и заснул, крепко, сладко.

Приснился себе в золотой ризе, рубаха под ризой полотна тончайшего, сияет от белизны. На ногах красные чёботы. Василевс [8] Василевс — титул византийских императоров. царьградский! Хотел потрогать, что на голове, и проснулся: рука на темечке. Потрогал себя за грудь — наг. В прошлом-то году, когда соузникам резали языки, калечили руки, — умереть собирался, с отчаяния выкинул всю свою одежду в продух. Раздать приказал. Тулуп оставил не хитрости ради, забыл о нём, лежал вместо постели. Сначала в ямах-то лавки были, да присланный из Москвы полуголова Елагин приказал забрать их. А в ямах, когда снег тает, вода по колено.

Строгости поумерились при новом воеводе, при Григории Неелове, а вот бумаги стрельцы, духовные дети Аввакума и Лазаря, достать не могли. Давно уже собирался батька написать письмо Марковне. Бедную все не трогали, не трогали, да Елагин на обратном пути из Пустозерска и её — в яму. Теперь в Мезени сидят закопаны трое из семьи: мать да Иван с Прокопом.

— Марковна! — говорил Аввакум богоданной своей половине. — Господь соединил нас в страданиях, и сие нам с тобой в утешение. Ни в чём розно не жили. Все дороги пополам. А о пряничках, какие кушали, чего же вспоминать? Сладкая жизнь не памятна. Марковна, малая! О внешнем, что ли, будем пешися, а о душе когда? Егда умрём? Мёртвый не делает. Мёртвому тайны не открываются. От века не слышали, еже бы мёртвый что доброе сотворил... А мы, милая, ради правды от Бога имеем жизнь! Чего же ты в письмах-то о плотском скорбишь? Не знаем-де, как до конца дожить. Имейте пищу и одежду, сим довольны будем. Али Бог забывал нас? Ни! Ни!

Дохнуло с воли ледяным дыхом, дым, валящий из жерла печи, прижало к земле. Аввакум закашлялся, вскочил на ноги, ища в своём срубе спасительное место, а его не было. Стонал батька от немочи, из глаз катились слёзы, но ветер переменился, смрад вытянуло прочь в единый миг.

Пришёл стрелец Кирилл, с ним уборщик. Принесли воду, кашу.

— Хлебы не испеклись, — сказал Савва.

Воду Аввакум пил, как мёд. От каши отмахнулся:

— Съешьте сами.

Кирилл бросил в продух узел.

— Вот тебе, отец, валенки и две смены одежды. Из дома Бородина пожалованье. Узнали люди, что ты наг сидишь.

— Порты надену, — согласился Аввакум.

— Обуйся, батька! — попросил Кирилл. — Ты же тёплая свеча наша. Не задуло бы ветрами.

— Свеча, да вонючая... Кириллушка, не огорчу тебя. Обуюсь... А ты тоже сослужи службу. Книга, дар прежней воеводши, у кого?

— У отца Фёдора.

— Солнышко, слава Богу, вернулось... Почитать можно. Возьми у него книгу. Мой черёд.

Стрелец вопросительно кивнул в сторону Саввы.

— Сё — земляк... Как зовут-то тебя, мураш ты мой любезный?

— Савва.

— Вишь, какие имена даровал нам Бог? Кирилл — солнце, Аввакум — любовь Божия, Савва — вино. На радость призваны в сей мир.

И был Савва свидетелем, как послушен стрелец-страж узнику. Пошёл и принёс книгу. Савва глянул: «Триодь», при патриархе Иоасафе Первом издана. До Никона.

— Зело мудрые люди! — сказал о сидельцах Кирилл уборщику. — О божественных делах думы думают. А уж молятся, а уж посты блюдут! В монастырях Никоновых чтоб так-то — духом слабы.

Открыл Аввакум книгу, а у самого в пальцах дрожь — исскучалась душа по чтению. И первое, что предстало глазам, — слово «трисущная». О Троице было сказано. Трисущная то же, что трисоставная. Так и полыхнуло в душе. Вот тайна тайн, от которой шарахнулся Никон со своими греками. Единосущие по святости, по истине, но престол для каждой ипостаси свой.