Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Возьми. — Епифаний дал диакону крест, вырезанный из дерева.

— Приноровился, порченой-то рукой?

— Сотник принёс досочку на пробу, вернул ножик, долотцо моё махонькое. А я из той деревяшечки два креста вырезал. Понюхай — кипарис.

Облобызались, и Епифаний по выступам брёвен поднялся к продыху. Пусто стало в яме.

«Господи! Один я пред Тобою! — закричал Фёдор беззвучно. — Господи! Огради протопопа да попа от ереси! Порченую книгу за святую принимают. Господи! Дай мне сил и разума истолковать истину на бумаге. Аввакум — человек-лев. С пророками себя равняет. Столько ведь душ смутит, чистых, непорочных».

Отодвинул кирпич в печке, под кирпичом, в земле, в сухом ящике, устроенном Епифанием, хранились бумага, каламарь [9] Каламарь — чернильница. с чернилами, перья.

Всё было на месте. Фёдор перекрестился, хотел прочитать молитву, но закружилась голова, лёг и заснул. Увидел белое: крылья. Возрадовался — ангелы, но попал в бурю. Снег летел, пух летел, перья в рот набивались. И не мог понять: где же это он, в курятнике, что ли?

Однажды поутру Савву возле тюремного тына встретили пожилая женщина и подросточек.

— Я Домника Михайловна. Слыхал небось обо мне? С дочкой мы, к батюшке Лазарю. Живы ли от поста-то своего смертного? Дозволь поглядеть: мне на супруга, Богом данного, ей — на отца.

Савва поклонился:

— Воеводу просите. Я такой же подневольный, как батьки. Уборщиком приставили.

— Воевода обещал на Вербную да на Пасху к ямам допустить. Доживут ли?

— Доживут, — сказал Савва.

— В лёжку небось?

— А не больно-то! Полежат-полежат да и поклоны возьмутся класть.

— Господи! — охнула Домника. — Передай им ведёрко. Ягодки мы отчерпали. Здесь один настой от морошки. Та же вода, а всё ж погуще... Перемрут, перемрут, Господи!

Савва застучал в тын. Открыл десятник:

— Домника! В соблазн вводишь подневольного человека?

Савва показал на ведро:

— Настой из-под морошки принесли.

— Возьми, — разрешил десятник. — Гляди у меня, баба, не носи писем!

— Послушалась бы я тебя! — усмехнулась Домника Михайловна. — Да только забыли нас — не пишут. Всех истинно верующих царь по тюрьмам пораспихал, а зело крепких так и пожёг.

— Побереги язык! — обронил десятник, затворяясь от бабы крепкой дверью.

Савва понёс стучащее льдинками ведро к ямам. Сидельцы питье приняли. Аввакум, отливая в корчажку настоя, показал свободной рукой уборщику, чтоб нагнулся.

— Письмецо привяжу к верёвке. Кирилке передай.

Струхнул Савва, но виду не подал. Положил четвертушку бумаги в рукавицу. Когда относил поганое ведро на болото, не утерпел, глянул в бумажку. Аввакум писал неведомому Афанасию: «Не умер ли ты? Да как умереть: Афанасий — бессмертие толкуется. Носи гораздо пироги те по тюрьмам тем». Далее протопоп-расстрига спрашивал, не принял ли страха ради боярин Борис «троицу» — понимай троеперстие. Князя Ивана Хованского корил за измену вере: «Рафленые куры да крепкие меды как покинуть?» И предупреждал: «Аще и Илия и Енох не вкусили смерти плотски, но при антихристе и те плотию постраждют и, на стогнах убити, пролежав три дни и пол, оживут паки и на небо взыдут. А мы когда бессмертии будем? Ну, Афонасей, прости. Спаси Бог тя за пироги. Моли Бога о мне».

Понравилось письмецо Савве. Позавидовал неведомому Афанасию, с любовью написано.

Не ведал: Афанасий — мирское имя инока Авраамия, сожжённого на Болоте в Москве.

Стрелец Кирилл письмо взял без разговора. Тотчас и оказия сыскалась. Привезли из Ижмы расстриженного вместе с Лазарем сибирского попа Доментиана. В Ижме он сидел вместе с московским юродивым Киприаном. Киприан благословил, а Доментиан сказал «Слово и дело». Теперь везли его на допрос в Москву.

Пока воевода приготовлял для отправки в стольный град отписки и челобитные, друга Лазаря посадили в свободную яму, где когда-то томился симбирский поп Никифор.

В первую же ночь пробрались к нему Аввакум с Епифанием. Доментиан, облобызавшись со старцами, испросил у обоих благословение на задуманное дело.

— Мы здесь как в затворе. Молись, плачь о грехах своих, а овцы наши на волков оставлены! — говорил Доментиан. — Как приедем в людные места, сбегу. В Сибирь уйду, в свою Тюмень али в Тобольск, где батька Лазарь служил. Отчего он-то не пришёл?

— Изнемог, — сказал Аввакум. — Пост держим строже не бывает: на одной воде. Иногда ягодными настоями подкрепляемся, его попадья и носит, Домника Михайловна. Здесь, в Пустозерске, мыкает горе с дочерью. А моя Марковна в яме сидит, Иван да Прокоп, сыновья, тоже закопаны. Младшие детки с домочадцами, слава Богу, хоть в Мезени, да на свободе. Встретят тебя, чай. Подкормят. Ты им скажи, пусть бумаги мне раздобудут. На оборотах писем пишу, да письма-то больно редкие.

— Вы бы, отцы, поберегли себя. — У Доментиана даже голос дрогнул. — Ваши молитвы — алмазы чистые. Святая Русь в упадке, от истинного Бога отреклась.

— «И в Духа Святаго, Господа истиннаго животворящаго»! — прочитал Аввакум Символ веры. — С Востока получили Откровение, а теперь с Востока тьма соблазна накатывает. Все эти Паисии, Макарии, Лигариды под Магометом спины-то наловчились гнуть, вот и служат — не Богу истинному, а злату с серебром. Святейшие, блаженнейшие, но покажи им соболей — пенёк Богом назовут. Лукавы аки лукавый.

— Я, батюшки, вот что в мыслях держу, — сказал Доментиан и замолчал, набираясь духу. — Чем жить, гневя Господа нашего, слышать искажённые врагом молитвы...

— Да к Богу ли такие молитвы?! — закричал Аввакум.

— Вот и говорю... Может, уж сразу... Батьки, а батьки! В огненную купель — и вся грязь миру, весь свет — душе!

Обмерли.

— Огненной рекой, говоришь, утечь? — кашлем очищая гортань, прохрипел Аввакум. — От царя-отступника, от патриарха, что у царя на верёвочке, от всей мерзости, затопившей Белое царство?.. В огонь?

— В огонь, батька! В огонь!

Епифаний заворохтался, как петушок ночью на насесте.

— Не больно ли честь велика никониянам — самим истреблять цвет русской жизни?!

— Ради истиннаго [10] Истиннаго — это слово выпушено Никоном из Символа веры. ?! — загремел Аввакум, вскочил на ноги, возложил руки на голову Доментиана. — В огонь! Вот чистейшее омовение... Да не сегодня, батюшка. Может, и не завтра. Когда невмоготу станет. Они нас огнём-то всё время пугивают. Вот и поразим их огонь своим огнём.

— Отцы! Милые! — простонал Доментиан. — Спасибо за единомыслие, но утешьте, будет ли конец сему наваждению? Хоть при старости нашей? Али хоть при внуках наших? В тюрьме сидеть не страшно, страшно видеть, как неправда правду ломает. Никем не наказанная, мордатая, счастливая.

— А Стенька Разин? Господь гнев явил... Они же совсем осатанели. — Аввакум вытянул из печи головешку, осветил лицо Доментиану, чтоб глазами в глаза. — Стенька Разин покропил землю кровушкой, а князь Долгорукий — Волгу кровью наполнил. А ведь это ещё не беда, предтеча бед... Недолго и нам здесь куковать — вгонят в гроб!