Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Мне на службу пора.

Собрался скорёхонько: не попасться бы на глаза царским приставам.

Не дождалась в тот день Федосья Прокопьевна незваных гостей. И назавтра их не было.

На апостола и евангелиста Матфея боярыня погадала, открывши наугад Евангелие. Вышло вот что: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и облени его между тобою и им одним: если послушает тебя, то приобрёл ты брата твоего».

Знала, что дальше в Евангелии. Если брат не послушает, надо звать свидетелей. Не решится дело — ставь в судьи церковь. «А если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь». Так о брате сказано. Но кто он, брат сей? Царь со всем сонмом отступников или батька Аввакум, с гонимыми, живущими в лесных дебрях, аки звери?

Страха не было, но жить под мечом, висящим над шеей — тошно, душно.

Боярыня вышла на крыльцо: на дворе пусто, снег отволг — ветви на берёзах влажные — весна и весна посреди ноября. Захотелось, чтоб Иван Глебович приехал. Пыталась вспомнить на губах своих тельце его младенческое, когда целовала, развернув пелёнки. Сухо было на губах, и в душе — сухо.

Принимаясь читать Псалтырь, становилась на колени перед иконой Фёдоровской Богоматери. Безмолвно смотрела на дивный лик.

Миновал обед. Федосья Прокопьевна приказала подать стерляжьей ухи. Поела всласть рыбки, любила рыбку. Поела яблочек печёных. Вдруг — приехали!

Тут и сердце биться перестало. Ко всему была готова, но плоть как малое дитя. А приехала-то Евдокия, сестрица милая, родная душа. Расцеловались, расплакались.

Было отчего. Евдокия пересказала, что супруг, князь Пётр Семёнович, говорил:

— Вси дни у царя-де лицо злое, глаза рысьи. Повелел боярыню Морозову из дому гнать! А куда гнать, никак не придумает. Я Петру Семёновичу кинулась в ножки, — рассказывала Евдокия, — отпусти к сестрице. А он и речёт: «Иди и простись, да только не медли, днесь присылка к ней будет».

— Вот и нечего тебе коснеть здесь! — решила Федосья Прокопьевна и как замкнулась, свет на лице погася.

— Не покину тебя, сестрица! — столь же твёрдо ответила Евдокия. — Были мы с тобою с детства неразлучны. Обеих нас Бог миловал. Ты — великая боярыня. Морозова стать. Я в княгини залетела. Урусова... Увы! Пришла пора платить за соболей, за кареты, за кушанья на серебре да на золоте. Не жидку платить, не купчику расторопному — Богу... Я ничего не боюсь, Федосья.

— Феодора аз! — От таких слов на небесах сполохи загораются, но боярыня-инокиня зябко передёрнула плечами. — Грешница, не люблю начало зимы. Сумерек не люблю... Кликнуть бы сенных девушек, огонь зажечь. За рукоделье всех усадить... Было, да минуло. — Подняла руку, рукав с вошвами опал. — Одна кость осталась. Аз посты держала, как батька Аввакум учил, — не жалела себя. Не умучит меня царь больше моего.

— А ты прясть не разучилась? — спросила неожиданно Евдокия. — Давай сами попрядём! Как в светёлке у матушки.

Пряли. Слушали веретена. Молчать было легко. Стало темнеть.

— Мочи нет! — сокрушённо призналась Федосья Прокопьевна.

Комнатные служанки Ксения да Анна принесли свечи.

— Почитайте нам! — попросила боярыня.

Анна Соболева, имевшая голос отроковицы, с умилительною любовью принялась читать книгу Ефрема Сирина:

— «Сокрушайся, душа моя, сокрушайся о всех благах, которые получила ты от Бога и которых не соблюла. Сокрушайся о всех злых делах, которые совершила ты. Сокрушайся о всём том, в чём долготерпелив был к тебе Бог. Сокрушайся и кайся...»

Грохнул удар в ворота. Дом обмер, и стало слышно — отворяют.

— Скорее! Скорее! — замахала боярыня руками на Анну, на Ксению.

Погасили свечи.

Стояли с Евдокией во тьме, а спрятаться было негде. На всей земле негде, ибо судьба постучалась.

— Ляжем! Сестрица, скорее ляжем! — Федосья кинулась в опочивальню. Пуховик её лежал на лавке, под иконой Фёдоровской Богоматери.

Федосья Прокопьевна скинула чёботы, легла, закрывшись одеялом с головой.

— Матушка-сестрица! — вскричала Евдокия, садясь на край постели и гладя голову Федосьи. — Дерзай, милая! С нами Христос — не бойся! Поднимайся, родненькая. Положим начало.

Федосья Прокопьевна послушно сбросила одеяло, совершила с Евдокией семь земных поклонов, благословились друг у друга.

— Ты иди в чулан ложись, на Меланьину кровать, — сказала сестре Федосья. — Дерзнут ли в опочивальню к женщинам прийти?

Увы! Царское слово запретов не разумеет.

К боярыне в спальню вошли трое: архимандрит Чудовский Иоаким, чудовский диакон Иосиф да думный дьяк Илларион Иванов. Свет перед ними внесли Ксения и Анна.

Лицом Иоаким был надменен. Брови над длинным правильным носом как вскинутые крылья. Глаза большие, умные. Дворянского корня, из Савеловых. Взглядывая из-под ресниц, сказал размеренно, величаясь исполнением высочайшей службы:

— Послан аз, архимандрит Чудова монастыря, к тебе, государыня Федосья Прокопьевна, волею самодержца нашего, великого государя, царя Белого Алексея Михайловича. Изволь подняться и выслушать царское слово.

— Добрые люди, хотя бы и царь — днём приходят, — ответила боярыня из-под одеяла. — Ночью — воровская пора. Не ведаю, кто вы.

— Се — истинный чудовский архимандрит Иоаким, а я думный дьяк Илларион Иванов, — вступила в переговоры светская власть. — Великий государь послал нас предложить тебе вопросы и ждёт ответов вместе с Думой.

Боярыня сняла с лица одеяло, но не поднялась.

— Государыня Федосья Прокопьевна, в другой раз говорю: выслушай царское слово, как чин самодержавный требует, стоящи или поне [11] Поне — хотя, только. сидящи.

Боярыня закрыла глаза.

— Ну что же! — сказал архимандрит. — Силою понуждать не стану. Изволь ответствовать: как ты, боярыня, крестишься, как молитву творишь?

Появилась рука из-под одеяла, поднялась: перст к персту.

— Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! — И боярыня осенила себя знамением. — Сице аз крещуся, сице же и молюся.

Ксения и Анна, держащие свечи, охнули, слыша боярыню, свет заколебался, тени заходили по стенам, по потолку.

— Старица Меланья, — а ты ей в дому своём имя нарекла еси Александра — где она ныне? Потребу имеем до неё.

— По милости Божей, по молитвам родителей наших, убогий сей дом врата держит открытыми, — отвечала боярыня. — Принимает и странников, и убогих рабов Христа Бога нашего. Были у нас и Сидоры, и Карпы, и Меланьи с Александрами. Ныне же нет некого.

Дьяк Илларион взял у Ксении подсвечник со свечой, отворил дверь в чулан. Увидел на постели женщину.

— Кто ты еси?

— Аз князь Петрова жена есмь Урусова.

Илларион отпрянул прочь: князь Пётр Семёнович у великого государя — крайчий [12] Крайчий — один из высших придворных чинов при московском дворе. . Таких людей лучше не задевать.