Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Кто там? — спросил Иоаким.

— Княгиня Евдокия Прокопьевна, супруга князя Урусова, Петра Семёныча.

— Спроси её, как крестится.

Дьяк передал подсвечник Ксении. Сказал:

— Мы посланы только к боярыне Федосье Прокопьевне.

— Меня слушай. Я аз царём послан, я аз и повелеваю ти: истяжи ю!

Что верно, то верно: чудовский архимандрит к великому государю в комнаты ходит. Вздохнул Илларион, снова взял подсвечник у Ксении, вступил в чулан:

— Смилуйся, княгиня! Такова служба. Изволь показать, как крестишься.

Приподнялась Евдокия Прокопьевна, левою рукой в одр опёрлась, правую подняла и, глядя на свечу, сложила большой палец с малыми, а указательный с великосредним простёрла к пламени. — Сице аз верую.

— О, Господи! — вырвалось у дьяка.

— Что?! — вопросил Иоаким, ноздри у него так и раздулись.

— Молится, как отцы-матери учили, — сказал Илларион.

— Толком говори!.. Заодно, что ли, с сестрицею?

— Заодно, стать.

Возликовал архимандрит: Алексею Михайловичу только услужи — не забудет.

— К царю поспешу. Он ведь с боярами в Грановитой палате ждёт, с чем мы воротимся. Ты здесь будь! Смотри! Сбегут — не оберёшься беды.

Царь ждал, не отпускал Думу. Начальник Посольского приказа Артамон Сергеевич докладывал о польских послах Яне Глинском и Павле Простовском. Послы в начале декабря будут в Москве, едут требовать возвращения Киева. Надо ждать хитрых речей о гетмане Многогрешном. Поляки признают: гетман с Войском — подданные его царского величества на годы перемирия, а как будет заключён мир — Войско и гетман возвращаются в подданство короля.

Артамон Сергеевич ставил вопрос: как говорить с послами — уклончиво или прямо, чтоб и не зарились на казачество.

Дума думала, Алексей Михайлович лоб морщил, и тут вошёл в палату чудовский архимандрит да прямо к великому государю, пошептал ему на ухо.

— Евдокия?! — удивился Алексей Михайлович. — Не помню, чтоб гнушалась нашей службой. Всегда смиренная, разумная.

— Княгиня в супротивстве уподобилась сестре, а ругается злейше, чем старшая. Распря и распря!

— Аще коли так, возьми и тую. — Глаза царя стали, как ртуть, тяжёлые. — Пусть пых-то свой охладят! Всякая курица мне будет на царя кудахтать.

Коршуном налетел Иоаким на гнездо, отданное в его власть. Устроил сыск и допрос комнатных слуг, поварни, дворни. Всякая власть страшная, а когда царь брови сдвинул — вьюном крутись, коли жизнь дорога.

Дворня, сенные девушки, стряпухи, карлы, жившие на покое, — все перед архимандритом крестились, складывая три перста, читая молитву, — двоили первую буквицу: Иисус, Иисус, Иисус!

Диакон Иоасаф показал Иоакиму на Ксению да на Анну. Они, как заворожённые, держали подсвечники.

— Ваш черёд исповедаться, — сказал служанкам Иоаким.

Сначала Ксения, потом и Анна положили на себя крестное знамение, как от праотцев заповедано.

— В сторонку станьте. Особь от людей, Богу и государю послушных! — сказал им архимандрит.

Тут из дворца Иван Глебович со службы вернулся.

Иоаким испытывать стольника посчитал неуместным. Обронил, однако:

— Дом, бывший в великой почести, сосед государевым палатам, — хуже пепелища, коли на него пал гнев великого царя.

Боярыня, помертвелая, возлежала на пуховике, чуждая всему, что вокруг неё делалось. Иоаким встал над нею, как чёрная туча.

— Не умела жить покорно, прекословием себя тешила! Слушай же царское повеление: самодержец указал отгнати тебя от дома твоего. Полно тебе, враждой к Тишайшему монарху упившейся, жити на высоте. Сниди долу. Довольно разлёживать на перинах, иди отсюда прочь! На солому!

Федосья Прокопьевна лежала бесчувственной колодой. Иоаким смутился — тащить придётся рьяную супротивницу. Дьякон Иоасаф надоумил. Слуги посадили боярыню в кресло. Понесли из дому. Иван Глебович постоял-постоял, пошёл следом. До среднего крыльца проводил. Поклонился спине материнской, наперёд забежать, в глаза посмотреть... Не посмел.

— Ах, Иванушка! — только и сказала княгиня Евдокия: её приставы под руки вели.

Доставили сестёр в подклеть, в людскую. Обеим возложили на ноги, на щиколотки, конские железа, цепями сковали.

Злое ликование повергало Алексея Михайловича в тупое бездействие. Боярыня Морозова, княгиня Урусова — на цепях сидят! Федосья, супротивница, царской свадьбой пренебрегла, новой царице презрение выказала — поделом страждет, а вот сестрица-то её Наталье Кирилловне служила с подобострастием, словно бы за двоих. Урусов теперь глаз не смеет поднять, когда за столом служит. За дуру свою стыдно.

Алексей Михайлович посылал к патриарху Иоасафу Артамона Сергеевича: патриаршие дело следить, как у него народ крестится.

Святейшего одолели многие немочи, но говорил с Артамоном Сергеевичем ласково. Давно ли, подобно кресалу, лупил по староверам, так что искры сыпались, и вот изнемог, почуял ангела в изголовье — лепечет, как дитя: жалеть, мол, надобно заблудших. И плачет, плачет. Не дождался Алексей Михайлович поддержки от святейшего Иоасафа.

Горько жаловался великий государь ближайшему слуге своему:

— Погляди, что делается, Артамон! Все на меня! Разве не пастырское дело печься о послушании, о кротости?.. Не они ли, черноризцы, должны обуздывать неистовых?

— Всё так, Тишайший! Да ведь один чудовский архимандрит посмел допрашивать — Морозову! Урусову!

— Никона бы! Уж он-то не цацкался бы ни с Рюриковичами, ни с Гедиминовичами, — брякнул царь и поглядел на Артамона Сергеевича.

Тот, не моргнув глазом, посоветовал:

— Отдай ты сестриц митрополиту Павлу Крутицкому на дознание. Павел — пастырь суровый, но терпение у него ангельское.

Два дня в оковах просидели в людской боярыня с княгиней.

Восемнадцатого ноября, на мученика Платона, к сёстрам-раскольницам пришёл думный дьяк Илларион. Оковы с ног страдалиц приказал посбивать.

— Мне велено, государыни, везти вас в Чудов монастырь.

— Дозволь шубу надеть, — смиренно попросила Евдокия Прокопьевна.

Дьяк разрешил. Принесли шубу и для Федосьи Прокопьевны, а боярыня возьми да повались на лавку:

— Шагу не сделаю!

Илларион понуждать Морозову не посмел, но слугам шепнул:

— Несите свою госпожу, хоть на креслах, хоть на горбу.

Слуги догадались взять с лавки красной сукно. Поплыла боярыня, как в люльке. Евдокия Прокопьевна шла сама.

В монастыре сестёр разлучили. Евдокию заперли в крохотной келии, Федосью принесли в палату, где её ждали митрополит Павел, архимандрит Иоаким, из думных — Илларион Иванов да подьячий Тайного государева приказа.

Боярыня соизволила перед дверьми палаты стать на свои ножки. Войдя в палату, сотворила поклоны перед иконой Троицы, а на церковные да светские власти только бровями повела. Тотчас села на лавку у стены.