Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

У Артамона Сергеевича своё было на уме.

— Государь, не сердись, дозволь о деле сказать — уж такое спешное.

— Спешное?

— Дозволь отправить без мешканья к гетману Демьяну Игнатовичу в Бутурлин полуголову Танеева. Приезд польских послов переполошил казаков. Боюсь, гетман, хоть он и так Многогрешный, ещё один грех на душу возьмёт. От Григория Неелова присылка была: Демьян всё время пьяный, к своим людям жесток, Неелову грозит, а на трезвую голову тишком с Дорошенко сносится. Втемяшилось Демьяну в голову: полковника Солонину Москва-де собирается в гетманы ставить.

Алексей Михайлович посмотрел на Артамона ласково:

— Ты у меня и в час потехи о государских делах страждешь. Делай как тебе надобно. Знаю — сие на пользу царству. — Взял за руку, отвёл к иконам. — Присоветуй, Артамон! Никон письмо прислал: ноги пухнут, рука отнялась, слава Богу, левая. В четырёх стенах заперт. Но ведь сам знаешь каков! Дай ему свободу — великую кутерьму поднимет, глазом не моргнёшь — подомнёт под себя воеводу, игумнов... А за что миловать-то? За шашни с вором Стенькой? Отчего не повязал казаков, кои приходили к нему, на Волгу звали?..

— Прости меня, государь! Перед ворами с саблями да с пистолетами не токмо монах, но и воевода оробеет, коли в дом вопрутся. Иной, смерти боясь, сделал бы так, как ему велено было, хоть и ложно, согласился бы ехать, а святейший — отказал.

— Ишь ты, как повернул! — Алексей Михайлович бровями повёл свирепо, но воли гневу не дал.

Артамон Сергеевич выждал, не скажет ли что государь.

— Выговор за беседы с воровскими казаками сделать надобно. Строгих слов можно не жалеть, пусть виноватым себя почувствует.

— Хоть в чём-то! — вставил Алексей Михайлович.

— А послабление тоже не грех дозволить.

— Вот и я так думаю! — быстро сказал государь. — Чтоб не возомнил чего, от уз освобождать его надо помалу. Поп у него одряхлел, другого прислать. Дозволить из дому выходить, а потом ездить... Людям дать волю посещать старца. Он ведь у нас великий врачеватель, иных, сказывают, до смерти уврачевал.

На Антония Великого гонимому старцу Никону приснился пророческий сон. Вот явилась ему женщина в нимбе. В кромешной тьме указала дорогу. Разглядел: дорога прямая, белая, а чуть в стороне тропинка. Поколебался, но пошёл тропинкой. Видит — стол. На правой стороне его саккос, на котором жемчуг пудами, его митра, кубки золотые... Золото снится к добру. Никон уж и шагнул было вправо, да голову налево повернул. А на левой стороне того стола — крючья пыточные, кнут, батоги, цепь. Каждое звено по фунту. Замерла душа. Поглядел, где она, в нимбе-то? Стоит, в воздухе стоит. Осенило:

— А ведь ты есть великомученица Настасья. — Отшатнулся от золота, пошёл налево, принять орудия пыток. Вспотел от ужаса. Тут и сон долой; исподнее уж такое мокрое, будто в купель окунали.

Ни слуг, ни келейника. Постанывая от немощи, стянул с себя рубаху, нашёл ряску, переоделся. И вдруг почувствовал: пальцы левой руки живы, теплы. Не смея поднять руку, чуть-чуть согнул в локте. Получилось! Хотел возблагодарить Настасью Узоразрешительницу и заснул. Спал и улыбался.

Пробудился, помолился. Стал ждать попа Варлаама, но вместо немощного батьки явился дюжий стрелецкий голова Илларион Лопухин, а с ним подьячий приказа Тайных дел Артемий Степанов. Первые же слова московских посланцев как обухом.

— Ты говорил приставу Шайсупову, — начал допрос Лопухин, — о приходе к тебе при Наумове донских казаков. Объяви, кто в Вологде хотел начать кровопролитие. Ты это знаешь!

— Напраслина! — закричал Никон.

— Вор Илюшка шёл из Галича близко от твоих мест. Не к тебе ли метил? — задал свой вопрос подьячий Артемий.

— Не знаю Илюшки!

— Тогда старца вспомни, какого посылал в Симбирск к Стеньке Разину.

— Оговор!

— Оговор, говоришь? — Глазищи Лопухин уставил, как кот на мышь. — Отчего же тогда вор Стенька в расспросе на пытках и с огня показал: был у него от тебя старец, под Симбирском был. Через этого старца ты звал Стеньку идти Волгою вверх, а сам обещал навстречу поспешить. Тебе-де от бояр тошно, переводят государевы семена: царевичей Алексея да Симеона уморили. А для похода есть у тебя наготове на Белоозере пять тысяч с оружием.

— Какие тысячи?! — Усталость объяла Никона. — Мои тысячи — я с отсохшей рукой да слепой поп Варлаам. А война наша — с сатаной. Молимся, сколь в нас силы есть.

— Все твои пророчества о смуте, какие ты выдавал за Божие тебе извещение, — сказал подьячий, — ты имел не от Господа Бога, а от воровских людей.

— Возвели святейшего во лжеца, исполнили службу. Чью службу-то?! — Никон осенил себя крестным знамением.

— Ты не святейший! — рявкнул Лопухин.— Ты — простой инок. Почему ты не схватил казаков, какие были у тебя?

— Потому что они люди ратные, а я простой монах. Где мои патриаршьи дети боярские? Где вратники с пушками?! Казаки, какие были здесь, ушли в Невель. Обороняться от них — в монастыре сил не было.

Лопухин переменил разговор:

— Ты жалуешься великому государю: поп у тебя стар, слеп. Назови, кого тебе надобно. Пришлют.

— Позвать ко мне — в тюрьму человека засадить. Избави Бог! Пусть едет тот, кто сам в неволю хочет.

— Твоя неволя многим на зависть. — Подьячий государева Тайного приказа усмехнулся нехорошо, но на том допрос был закончен. Ушли.

День минул, другой, неделя... Следователи не показываются. Слепенький поп Варлаам, пугливая птаха, осмелел спросить монахов, что затевают царёвы посланцы — оказалось, отбыли. Ещё неделя миновала — пристав Шайсупов явился. Весёлый, пахнущий морозом.

— Отчего, старче Никон, дома сидишь? Солнышко, снега искрами горят.

— Неволить — ладно, я — невольник, но как ты смеешь измываться надо мною, государевым узником? — Святейший поднялся во всю свою громаду на пристава, а тот всё шутки шутит:

— Помилуй! Какие издёвки?! Гуляй себе хоть целый день, токмо на ночь спать возвращайся. Разве московские люди про сию милость тебе не объявили?

— Вон! — Никон сказал это голоса не напрягая, но у Шайсупова сердце в брюхо провалилось — рабское отродье. — Ко мне чтобы ни ногою, и на глаза чтобы не попадался. Не то!..

Поглядел как на пустое место, ноги в валенки, руки в шубу, шапку — на уши, рукавицы тоже не забыл взять и двинулся. Приставу почудилось, сквозь него прошёл, будто он, дворянин Шайсупов, и впрямь пусто место. Амброю опахнул, от шубы, что ли?

Солнце стояло за облаком, облако ярое, небо весны — голубее не бывает, на деревах иней, снег под ногой — поёт. Песни — взвизги дикие, но столько в них радости, что жить бы, как Бог живёт.

Никон чувствовал: морозец так и гонит со щёк его мерзкую вонючую немочь неволи. Хотелось упасть крестом, на снег-то, на искры-то алмазные, пред синеву, пред облака текущие, пред очи Божии!