Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— Понеже вельми пекуся о тебе, я сам, старость свою превозмогу, исповедаю тебя, а потом потружусь, отслужу литургию сам и причащу тебя.

Артамон Сергеевич ощутил на плечах незримую, но страшно давящую тяжесть.

Голос боярыни звучал где-то далеко, одиноко, даже эхо стукалось о потолок палаты:

— Не ведаешь, что глаголишь! В чём разнишься от них? Не их ли творишь волю?! Когда ты был митрополитом Крутицким и держался обычая христианского, со отцы преданного нашей Русской земле, и клобучок носил еси старый — тогда ты был нами отчасти любим. Увы! Увы! Не превозмог ты, старче, прелестей! Что и говорить-то с тобою?! Восхотел волю земного царя творить, а Небесного Царя, Содетеля своего, презрел. Возложил еси рогатый клобук римского папы на главу свою горемычную. Сего ради мы и отвращаемся от тебя. Ишь утешил! Сам он службу отслужит, сам Дары преподаст...

Артамону Сергеевичу было жалко святейшего, но Питирим показал себя пастырем, не ведающим гнева.

— Облачите меня! — приказал он кремлёвскому клиру. — Помажу заблудшую священным маслом. — Она-то ум свой погубила, но Бог милостив, вернёт ей разумение.

Боярыня и кинулась бы о стены биться, но к ней подступили сотник со стражем, взяли под руки. То ли изнемогая, то ли ради бессильного возмущения Федосья Прокопьевна рухнула, но упасть ей не дали. И вот святейший Питирим уже подходил к ней со спицею для помазания. Патриарху сослужил митрополит Павел Крутицкий. Поддерживал руку святейшего, в которой была чаша с маслом.

Боярыня вдруг выпрямилась, ждала владык, перечеркнув лоб сдвинутыми бровями.

Павел потянулся к треуху боярыни, чтобы поднять со лба.

— Отойди! — крикнула Федосья Прокопьевна, отталкивая руку владыки. — Почто дерзаешь касаться нашего лица?

— Нашему чину касаться своих овец дозволено, — сказал митрополит со смирением.

Патриарх же обмакнул спицу в масло, потянулся помазать боярыню, но она и его руку оттолкнула.

— Не губи меня, грешницу, своим отступным маслом! — Это уже был вопль, и такая в нём кипела ненависть, что Артамон Сергеевич шагнул вперёд — заслонить святейшего.

Боярыня, поднявши руки, звенела цепями и кричала Питириму в лицо:

— Чего ради юзы сии аз, грешница, целое лето ношу? Ты весь мой недостойный труд в единый час хочешь погубить?! Отступи! Удались! Аз не требую вашей святыни никогда же!

Питирим сунул Павлу масло, спицу и, заслоняясь руками, простонал:

— Исчадье ехиднино! О-о-о! Вражья дщерь! Страдница!

И, пятясь от боярыни, кричал, трепеща от гнева, и голос его взревывал; так медведь ревёт, вставши на дыбы:

— На пол дуру! Волочите её! Как собаку цепную! За выю тащите! Вон её! Вон! Нет ей жити! Утром в сруб!

«Вот она, кротость святительская!» — упало сердце у Артамона Сергеевича.

Стрельцы стояли будто вкопанные, не зная, как им быть. Вправду, что ли, валить боярыню, за цепь тянуть?

Патриарх хватал ртом воздух. Священники озирались на Башмакова, на Матвеева. И вдруг раздался голос, спокойный, ясный:

— Я грешница, но не вражья дщерь. Не лай меня, патриарх, вражьим именем. По благодати Спасителя, аз есть дщерь Бога моего Исуса Христа. Патриарх, а лаешься.

Питирим подпрыгнул, словно пятки ему ожгло, затопал ногами, захрипел, багровея, так что седины просияли.

— Тащите её! Ташите!

И потащили. По полу, за дверь, по лестнице. Было слышно, как стукается голова о ступени.

Артамону Сергеевичу грудь стеснило, да так, что сердцу биться стало тесно. Боясь показать боль, он терпел и втягивал, втягивал в себя воздух, но передохнуть не получалось.

Священники толпой окружили святейшего, говорили наперебой, крикливо, глуша словами стыд.

Дементий Минич подошёл к Матвееву:

— Без нас управились.

У Артамона Сергеевича в горле что-то свистнуло, но грудь разжалась наконец, и он ответил вздрагивающим чужим голосом:

— Со Стенькой было проще.

Башмаков сцапал свою бороду в кулак.

— Теперь сестрица её на нашу голову.

Но вместо одной привезли двух женщин: княгиню Урусову и Марию Герасимовну, супругу стрелецкого головы Иоакинфа Данилова.

Увещание начали с Евдокии.

Святейший Питирим нашёл в себе силы быть ласковым.

— У тебя, княгиня, дети малые. Без матушки они сироты. Супруг твой, великого государя крайчий, Пётр Семёнович бил челом самодержавному царю: коли ты не покаешься и тюрьма тебе дороже дома родного, дозволил бы великий государь ему, родовитому князю Урусову, взять за себя другую жену.

Княгиню Евдокию шатнуло, не токмо лицом, губами сделалась серая, но тотчас превозмогла себя, подняла руку, сложив персты по-отечески. Ни слова в ответ.

— И эту бес крутит! — сокрушённо сказал Питирим, снова беря спицу.

Обмакнул в масло, пошёл к княгине вместе с Павлом да с Андреем, царским духовником. Сотник, стоявший рядом, снял шапку с княгини.

Евдокия не отшатнулась, но шагнула вперёд навстречу владыкам, сдирая с головы убрус.

— О бесстыдные, безумные! Что же вы творите? Я жена есмь!

Сорвать с замужней женщины платок — опозорить.

Патриарх смутился, опустил руки.

— Ну а ты? — спросил он Марию Герасимовну.

Женщина осенила себя старым крестным знамением.

— Увезите их, — махнул рукою Питирим.

Артамон Сергеевич подошёл к святейшему, поклонился:

— Не огорчайся, владыко!

— Как же не огорчаться? — В глазах старика поблескивали слёзы. — Господи! Каких женщин Русь нарожала. Так и до новой смуты недалеко.

На следующий день, отслужив в Успенском соборе литургию, святейший Питирим подошёл к Алексею Михайловичу со скорбным лицом:

— Не одолел я, великий государь, бесов, сидящих в супротивницах твоих и Божих. Не было в жизни моей дня горестнее, нежели вчерашний. Посрамлены мои седины, сан мой померк.

— Не бери сего близко к сердцу! — сказал патриарху царь. — Я же тебе говорил, какова лютость Федосьина. Ты один раз видел сие деяние, а я уж столько лет терплю от неё. Не знаю, что сотворить спасения ради заблудших.

— По всем по трём сруб плачет, — сказал патриарх.

— Великая боярыня, супруга дядьки брата моего!.. Жён крайнего!.. Родня!.. На Думу хочу положиться. Что решат, тому и быть.

А Думе до бабьего ли супротивства? Жуткие вести пришли из Каменца. Поляки сдали крепость султану Магомету. Условия договора турки исполнили: гарнизон выпустили с мушкетами, оставили в городе три церкви — одну для католиков, другую для армян, третью, православным. Но кафедральный собор обращён в мечеть. Магомет IV въехал в город и праздновал победу молитвой в этой новоявленной мечети. Для пущего торжества восьмилетнего мальчика-христианина обрезали! А мусульманам и этого мало. Все прочии церкви, кроме трёх, разграбили и опоганили. Иконами вымостили дорогу в городских воротах, приказывая христианам ходить по ним, ездить на телегах. Непокорных — режут.