Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— В монастырь Федосью! — сказал князь Иван Алексеевич Воротынский. — Запереть — и делу конец.

— В монастырь! — раздались недружные голоса.

— Пусть в монастырь, — согласился Алексей Михайлович, чувствуя, как расслабляется тело и как хорошо душе. — В Новодевичий! На подворье-то к ней жалельщики в очередь.

Тут поднялся ближний боярин, дворецкий оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово.

— Великий государь, дозволь обрадовать тебя, света нашего!

— Обрадуй, — устало сказал царь, без улыбки.

— Мы прошлый раз о приходе турецкого султана думали... Мастера твои умишком поднатужились, сделали гранаты для пушек. По курям пальнули — иных в клочья, иных посекло.

— Спасибо, Богдан Матвеевич! Бить врагов, к себе не подпуская, — промысел наитайнейший. Рукой далеко ли гранату кинешь? А тут и через стены сыпь, через реки. Пусть мастера понаделают разных гранат. Погляжу через недельку.

Дума закончилась, Алексей Михайлович подозвал к себе не Хитрово, но Артамона Сергеевича, сказал:

— Езжай к Ивану Глебовичу, утешь. Совсем сник добрый молодец. Болезни, чаю, от материнских дуростей. Скажи, я к нему своих докторов пришлю.

Артамон Сергеевич застал молодого Морозова сидящим перед печью. На огонь смотрел. Глаза немигучие. Лицом белый, как мать. Шея гусиная, поросль над верхней губой едва обозначилась.

Увидевши перед собою царского человека, Иван Глебович совсем было помертвел, но Артамон Сергеевич без заходов сказал:

— Твоей матери жизнь дарована.

— А сруб? — вырвалось у Ивана Глебовича. — Сруб на Болоте?

— Мало ли у царя врагов? Твою матушку велено в Новодевичий монастырь отвезти.

Ивана Глебовича затрясло, снял с себя образок преподобного Сергия Радонежского — золотой оклад, золотая цепочка, — положил на стол перед царским вестником:

— Прими, мой господин! Помолись обо мне да о матери моей.

Артамон Сергеевич поколебался, но принял дар. Подумал, надо бы отдариться. Глянул на перстень и даже наложил на него пальцы, но снимать не стал. Зацепка неприятелям, тому же Хитрово.

Посидел с Иваном Глебовичем с полчаса. Рассказал о гранатах, о предстоящем походе великого государя в Путивль. Посоветовал:

— Просись в Большой полк! — про себя же подумал: «Пожелает ли царь держать перед глазами постоянное напоминание о неистовой боярыне?»

Откланиваясь, положил руки на пояс и обомлел: вспомнил о Керкириной писульке, о нижегородском корабельщике.

Тотчас успокоил себя: разве можно теперьс государем о его супротивниках говорить? Хуже сделаешь человеку.

Пока Матвеев исполнял царское повеление, его недоброжелатели, Богдан Матвеевич Хитрово да Иван Богданович Милославский, уготовляли себе желанное будущее.

Царевич Фёдор с Василием Голицыным, со стольниками, с пушкой ходил стрелять через Москву-реку. Потешный городок был как настоящий, с башенками, с воротами, со столбами, расписанными под янычар.

Не успело воинство найти пушке лучшее место, как прикатили Хитрово с Милославским. Привезли две мортиры, а к мортирам новёхонькие гранаты.

Сунуть фитиль в порох на полке бояре дозволили самому царевичу.

От разрыва зазвенело в ушах, но выстрел был точнёхонький, разнесло в щепки ворота. Выстрелом другой мортиры Фёдор посёк деревянных турок.

Царевич ликовал. Бояре нахваливали.

— Быть тебе Александром Македонским! — кричал Милославский, кланяясь племяннику.

— Мы готовы твоему высочеству служить всею душою! — говорил Богдан Матвеевич ласково. — Не как иные, что возле царицынского несмышлёныша увиваются.

Иран Богданович тотчас и объяснил:

— Артамон Сергеевич красные пелёнки поднёс Петру Алексеевичу. В красные-то пелёнки чад василевсов пеленали.

— Мой братец царского рода, — сказал Фёдор.

— Тебе-то небось таких пелёнок не дарил! — добродушно рассмеялся Хитрово. — Бог с ними, с пелёнками. Принимай, царевич, пушки. Вижу, одной тебе мало.

— Из трёх палить веселей! — поддакнул Милославский.

— А давайте — залпом! — загорелся Фёдор.

Пушки зарядили, фитили взяли Богдан Матвеевич, Иван Богданович и Фёдор. Скомандовал пушкарям Василь Васильевич Голицын.

— Изрядно жахнуло! — хохотал царевич, зажимая и разжимая уши. — Звенит! И у вас звенит?

— Звенит, — кивали бородами бояре.

Пахло порохом, Фёдор Алексеевич нюхал руки свои, и было видно — наслаждается.

А по Москве-реке шла, теснясь в берегах, шуга. Зима водворялась на земле Московской. Зело ранняя и зело долгая.

В день памяти пророка Осии, 17 октября, вся сановная Москва с утра явилась в село Преображенское, в Комедийную хоромину.

Хоромина была просторная: девяносто саженей в длину, двадцать в ширину. Сцена полукругом. Перед сценою в центре залы царское место. На возвышении обито красным сукном. Позади государевой скамьи — галерея с решётками, для царского семейства, а по сторонам галереи — полукружьями боярские ложи. Стоячие. Вдоль стен места для царской дворни, для охочих людей.

Сцену закрывал холщовый занавес, крашенный в благородный вишнёвый цвет.

Алексей Михайлович, помолодевший от волнения, взошёл на царское своё место, поглядел на бояр справа, на думных дьяков слева, улыбнулся тому месту за решёткой, где должна была сидеть царица, перекрестился.

— С Богом!

Трубы затрубили, скрипки заскрипели, барабаны грохнули, и под медленную россыпь занавес колыхнулся, пошёл медленно вверх да и взмыл — Господи Боже Ты мой!

Во всю ширь необъятного, как показалось Алексею Михайловичу, пространства — небо в звёздах, горы, громада дивного дворца с крылатыми львами перед воротами. А под пальмою — человек спит-храпит.

Царь обернулся к решётке:

— Видишь?

Наталья Кирилловна ответила шёпотом:

— Вижу.

Тут Алексей даже подскочил. Грянул гром, город задрожал, качнулась пальма.

— Землетрясение! — догадался Алексей Михайлович и повторил решётке: — Землетрясение! Земля всколыбнулась.

Из горных расселин, изумляя страшным видом и громадностью, вышли два змея, красный да чёрный. Взвыли, леденя кровь, сшиблись и пали в бездну.

Звёздное небо отлетело, сменилось зарею, флейта повела сладкую песенку. И на небо взошло золотое солнце.

Царь не утерпел, обернулся к решётке:

— Солнышко-то видишь?

А дальше стало не до обёртываний.

Человек под пальмой зашевелился и встал.

Это был Мардохей, сын Иаиров, Семеев, Кисеев из колена Вениаминова, иудиянин. Мардохей, воздевая руки к небесам, принялся рассказывать самому себе свой же сон, толковал, что к чему. И ужасался.

Тут Алексей Михайлович увидел, как два евнуха вышли из ворот, перед которыми стояли крылатые львы с человеческими ликами. И говорили евнухи, как им вернее умертвить царя Артаксеркса. Мардохей тоже услышал евнухов, за пальму схоронился, евнухи его и не увидали.