Валентин Азерников - Долгорукова

— Я это не говорил, хотя в душе опасаюсь, как и многие. Мария Александровна, дай Бог ей здоровья, тает на глазах, и неровен час...

Возникла пауза. Потом Адлерберг спросил:

— А кто родился?

— Мальчик, в том-то и дело. — Снова оба помолчали, потом Шувалов спросил совсем уже другим тоном: — Вы что, в самом деле не знали? — Адлерберг покачал головой. — Н-да... А я думал, вы с Государем и впрямь друзья детства, и уж кто-кто, а вы-то должны были... — Он снова помолчал. — Ну так что будем делать?

— А что тут можно делать? Главное — уберечь от этих новостей императрицу.

Императрица лежала в постели на высоких подушках. Александр ходил по спальне из угла в угол. Потом остановился перед ней.

— Мари... Я должен тебе что-то сказать. Что-то очень важное, — и он снова зашагал.

— Присядь, Саша, ты ходишь, у меня в глазах рябит. Он присел на мгновение, но встал и снова стал ходить по спальне.

— Не знаю даже, как приступиться, с какого конца. — Она молча смотрела на него. — Меня очень мучит последнее время, что я от тебя... — Он поморщился. — А, нет, не то... я никогда от тебя ничего не скрывал. Я привык делиться с тобой самым важным, что есть у меня на уме, на сердце, да и неважным тоже. Но вот какое-то время тому назад... — Он замолчал. — Нет, не могу теперь, я потом скажу, после. Вот переедем в Царское... — Он посмотрел на императрицу, она молчала, глядя поверх него. — Ты молчишь?

— А что я должна говорить?

— Не знаю. Но я не привык, что ты не отвечаешь мне, меня это вовсе парализует.

— Ты хочешь, чтоб я и на этот раз тебе помогла? Какой же ты эгоист, мой милый. Даже здесь, собираясь причинить мне боль, — он сделал движение, словно собираясь возразить, она не дала ему это сделать, — а разве нет? Даже тут ты хочешь, чтоб я помогла тебе в этом, облегчила тебе эту задачу. Это даже не эгоизм, это жестокость, Саша. Заслужила ли я это за столько лет любви и преданности?

— Мари, ты разрываешь моё сердце. Если б не это, не твоя любовь и преданность, разве мучился бы я сейчас: как сказать то, что и вымолвить невозможно... Как не ранить тебя тем, что не может не ранить... И, может, лучше бы и дальше ничего не говорить. Потому что в моём отношении к тебе ничего не изменилось и не изменится, и вообще это как бы и не имеет отношения к нам — тебе, моей жене, и мне, твоему мужу, поскольку ничего не меняет ни в моей любви и преданности к детям, ни... впрочем, в твоей — не знаю. Но так как я опасался, что ты узнаешь это от кого-то, кто исказит, неверно скажет, я решил, что это должен сделать я сам... Но я только не предполагал, что это будет так трудно. Я знал, что трудно, но не знал, что так...

— Ладно, не мучись, — она скользнула по нему взглядом и снова устремила его в потолок. — Я, так и быть, снова помогу тебе. — Она помолчала чуть, потом прокашлялась, словно у неё сел голос. — Я знаю, что ты хочешь мне сказать.

— Знаешь?

— Да. И давно. Так что ты опоздал, мой милый, со своим... — она усмехнулась слабо, — дружеским участием ко мне. И какое счастье, что я это знала раньше и успела привыкнуть к этой ужасной мысли, когда была ещё поздоровее, иначе каково мне было бы сейчас, когда у меня уже почти не осталось сил на эту жизнь. А может, потому и не осталось... Ну да ладно, считай, что ты мне всё сказал. Спасибо...

— Мари...

— Нет, знаешь, ты, верно, удивишься, но я и впрямь благодарна тебе за твоё молчание, за твою трусость. Я полагала её как твою жалость ко мне, я думала, ты боишься не за себя, не только за себя, что ты бережёшь меня — на свой лад, но бережёшь, чтоб не отнять мои последние силы. Так я раньше думала — наверное, по привычке видеть тебя с лучшей стороны.

— Мари...

— Не надо ничего больше говорить, Саша, довольно и этого. Иди.

— Хорошо. — Он постоял в нерешительности. — Но только скажи мне: кто тебе сказал?

Она положила руку на сердце.

— Оно. Как и тогда, в Дармштадте. Тридцать пять лет назад.

— Мари, ты так говоришь, словно... Но я ведь действительно люблю тебя.

— В русском языке нет такого времени — плюсквамперфектом, давно прошедшее... — Она отвернулась, чтобы скрыть выкатившуюся из глаза слезу. — Мне не надо было ехать в Россию, в этот ужасный климат, не надо было любить тебя так, не надо было восемь раз рожать... Может, тогда я не была бы в пятьдесят лет развалиной, которой муж ищет замену.

— Мари...

— Но тогда бы я не была твоей женой и не была бы счастливой женщиной столько лет, и у меня не было бы таких замечательных детей. За всё надо платить. — Она помолчала. — Да, ты любил меня — пока мог. Что ж винить тебя, раз боле не можешь. Это не вина твоя, это твоя судьба. — Она замолчала снова, глядя куда-то вдаль, потом сказала: — Ты ведь это хотел услышать — что я простила тебя, да? И даже пожалела: бедный Саша, как он запутался, как он мучается со своей честностью, обманывая двух женщин сразу, не принадлежа вполне ни одной, чувствуя перед каждой вину и лишая себя ощущения полного счастья... Это ты хотел услышать? Ты услышал, я говорю: бедный Саша. А теперь иди, я хочу помолиться.

— Мари...

— Иди, Саша.

Он пожал плечами и пошёл к двери. Она сказала вслед ему:

— Эта женщина несёт тебе погибель. Когда в тебя стрелял Каракозов, ты спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Это было в тот год и месяц. Когда в тебя стрелял Березовский в Париже, ты снова спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Неужели ты не видишь в этом знак тебе, предупреждение? Это тебе говорит не обманутая ревнующая жена, это говорю я — та, прежняя, любящая и слепо верящая. Отступись, эта дорога ведёт к гибели...

Он медленно повернулся к ней.

— Я не могу теперь, — сказал он тихо. — Я теперь связан.

— О, Боже... — выдохнула она и отвернулась. В наступившей тишине было слышно, как тяжело ей дышать. Потом она спросила одними губами: — Кто?

Александр не услышал вопроса, он догадался.

— Мальчик.

— Дети знают?

— Надеюсь, нет.

— Сделай всё, чтоб они не знали, — сказала она вполне твёрдым голосом. — Они не я, они не простят...

— Неужели ты не понимаешь, что это скандал! — кричал Михаил Кате. Сидящие здесь же Сильвия и Варя молчали, отвернувшись. — Весь Петербург только об этом и говорит. Мы с Сильвией показаться нигде не можем — все сразу замолкают при нашем появлении, словно мы прокажённые какие.

— Я уеду, — сказала Сильвия. — Хватит с меня.

— Вот видишь, — сказал Михаил Кате, — а ты говоришь, это только твоё дело. А оно уже не твоё, оно уже вон скольких дело. Государь — он где, он там, — он посмотрел наверх, — до него этот шквал не достаёт, а нас может смести.

— Да что же мне теперь делать, Миша. Ведь Гошенька уже есть.