Валентин Азерников - Долгорукова

— Повернись... Боком... Ну так где же он? Не видно ничего. Ты меня обманула.

— Есть, Сашенька, есть. И он уже тукает там, я слышу.

— А сколько же ещё? Когда же?

— К концу апреля, Саша...

Карета в сумерках ехала по городу, в сторону Зимнего. Подъехала к нему сбоку, остановилась у маленького подъезда. Из кареты вышла Катя, открыла своим ключом дверь и вошла во дворец.

Катя вошла в кабинет. Её лицо было покрыто капельками пота, видно, что ей плохо. Вслед за ней заглянул старый солдат.

— Ваше сиятельство, прикажете доложить Его величеству?

— Да, да, сходи, скажи. Скажи, я жду.

Катя легла на диван, обитый синим репсом, и закрыла глаза. Вбежал Александр.

— Что? Уже?

— Да, вроде... Не знаю. Я думала — вот-вот, но сейчас затихло. Я не знаю.

— Всё будет хорошо, мой ангел. Ты лежи. Я посижу подле тебя.

Катя дремала. Александр поднялся, на цыпочках вышел из кабинета, сказал солдату:

— Если что — сразу же буди меня. В любое время.

— Слушаюсь, Ваше величество. Не извольте беспокоиться.

В 3 часа ночи Санкт-Петербург спал. Спал и Зимний. Только на первом этаже в одном из окон сквозь прикрытые неплотно шторы пробивался ровный огонёк лампы. Вдруг свет заколебался, переместился в соседнее окно, потом вспыхнул на втором этаже.

И распахнулись ворота дворца, и из них во весь опор вырвалась на площадь карета и понеслась в сторону Невского.

А потом она же столь же стремительно подкатила к боковому подъезду, из неё вышел доктор с чемоданчиком и повивальная бабка. Дверь тут же распахнулась — их ждали.

Александр, преклонив колени, молился. Рядом с ним стояла Мария Александровна, чуть сзади наследник с супругой, у дверей — граф Адлерберг и генерал Рылеев.

Александр беззвучно шевелил губами. Хор пел: «Господи, помилуй...» Но слышал Александр свой голос: «Доктор, если нужно, пожертвуйте ребёнком, но её спасите во что бы то ни стало...» А потом в памяти своей он услышал детский крик — первый крик новорождённого. А наяву слышался бас священника: «Да пресвятится имя Твоё, во веки веков... Аминь...»

Когда выходили из часовни, императрица спросила Александра:

— Что с тобой, Саша? У тебя какой-то странный вид.

— Нет, нет, всё хорошо. Я мало спал, должно быть.

— Тебя тоже разбудили какие-то голоса? Я даже думала — у тебя.

— Да? А я ничего не слышал...

Александр посмотрел на стоящего перед столом Рылеева и не сразу проговорил:

— Александр Михайлович, у меня просьба к тебе. Я не могу приказывать, я очень прошу... — он помедлил, — найти место, где можно поместить ребёнка с кормилицей. И чтоб это не стало тотчас известно всему двору. Можешь ты найти такое место?

— Да, Государь, могу.

— У кого же?

— У меня. — Александр удивлённо взглянул на него. — Мой дом охраняется, да и в стороне от людных улиц, каждый любопытствующий сразу заметен. Так что никто и не узнает, коли Ваше величество или Екатерина Михайловна захотят приехать.

— Но это слишком большая жертва, Александр Михайлович, я не могу её принять от тебя. На тебя и так зубы точат. Ты знаешь, как тебя называют?

— Знаю. Цепным псом Вашего величества.

— Тебя разве не обижает это?

— Напротив, Ваше величество. Они, может, и хотят меня этим обидеть, но подтверждают лишь мою преданность Вашему величеству.

— Ну, а если станет известно, что ты ещё и принимал участие в моей тайне?

— То скажут, что я лишний раз подтвердил это прозвище. Мне этим хуже не станет, а Ваше величество будут уверены, что ребёнок в надёжном месте. И я позабочусь, чтоб об этом никто не узнал.

Шувалов ввёл Адлерберга в комнату, прикрыл дверь.

— Александр Владимирович, как министр двора Его величества, вы, полагаю, должны знать, что происходит в Зимнем?

— А что происходит? — удивился Адлерберг.

— А вы не знаете?

— Я не понимаю ваших загадок, граф. Если вы что-то имеете в виду, скажите. А нет, у меня дела.

— Вы знаете, какое событие произошло тут два дня назад?

— Какое же?

— Такое, что население Зимнего увеличилось в ту ночь на одного человека.

— Кто-то приехал?

— Ну, знаете, граф... Я начинаю думать, что ваша новая должность для вас... — он не договорил.

— Но я, граф, не швейцар, чтоб встречать приезжих.

— Каких приезжих, каких приезжих... Что вы говорите, помилуй Бог. В Зимнем дворце, в центре Российской империи, которым вы имеете счастье или несчастье управлять, под боком у Её величества известная вам дама разрешается бременем, а вы...

— Не может быть! — ахнул Адлерберг.

— При том, что носила она его у вас на глазах несколько месяцев.

— Не может быть, — повторил Адлерберг.

— А вы говорите — не может быть. Это всё, что вы можете сказать?

— Вы меня ошеломили, Пётр Андреевич, не скрою, я видел Екатерину Михайловну, но мне в голову не приходило...

— Александр Владимирович, если бы вы сами не имели детей и, следовательно, не раз видели свою жену беременной, я бы ещё мог поверить, что ваши сведения из этой области ограничиваются непорочным зачатием. Но так как...

— Вы что же хотите сказать, — перебил его Адлерберг, — что я знал?

— Именно это я и хочу сказать, дорогой Александр Владимирович. И думаю, такая ваша позиция не принесёт вам славы ни в обществе, ни в глазах бедной императрицы, которая по своей слепоте числит вас в своих друзьях.

— Слушайте, граф, что вы себе позволяете!

— То, что предписывает мне мой служебный долг — защищать особу Государя от сплетен и наветов. Вы понимаете, какой шум возникнет теперь во всех кругах? Если б вы мне сказали об этом заранее, я мог бы принять меры, чтобы уберечь Государя от этого, пресечь слухи в зародыше, но теперь, когда слух уже пополз... Одно дело — интрижка, пусть даже длительная связь, пусть даже любовь — не приветствую, но допускаю. Государь живой человек. Но скреплять эту связь ребёнком, незаконнорождённым, но царской крови...

— Полноте, граф, что за проблема. У покойного Николая Александровича, царство ему небесное, уже, на что был строг в нравственном отношении, тоже был грешок, и ничего, трон не рухнул.

— Но Его величество Николай Александрович знал, где кончается постель и где начинается трон. И он не возил никого по всему свету за собой. И поэтому, когда случились последствия его романа, никто не беспокоился за судьбу престола.

— А наш Государь, выходит...