Валентин Азерников - Долгорукова

— И всё, оказывается, впустую.

— Ну как впустую, Сашенька?

— Всё равно все недовольны — и простой народ, и дворянство, и купцы. Что ни донесение, так крамола и бунт. Нигилисты как грибы после дождя множатся. И во всём виноват один я...

— Ты? Да кто ж так может думать? Ты, который рабам дал свободу, даровал суд присяжных, отменил рекрутов и телесные наказания... Да кто ещё из царей столько сделал? Да все остальные Романовы столько вместе не сделали для народа, сколько ты один! И они ещё недовольны? Кто столько сил потратил, чтоб избежать турецкой войны? Кто выиграл её и избежал новой — с Англией? И они ещё недовольны? Им бы деспота на трон, да чтоб с кнутом, и чтоб снова — строгую цензуру и чуть что — в Сибирь каждого, вот тогда они были бы вполне довольны... Не стоят они, Саша, твоих страданий и того, что ты для них сделал.

— Я не для них. Я для их детей. Да и для своих. Нас все в Азию тянут, прикрываясь словами об особом нашем пути. А мы оттуда только-только выбираться стали. Я хотел, чтоб мы были великой державой. Чтоб нас не боялись, а уважали. Ну да видно и впрямь: о наших делах не нам судить, для того Господь есть и потомки. Вот только страдаем от несправедливости мы сами. Главное, что они все могут мне сказать больше того, что я сам себе говорю. Я раньше них знаю все свои ошибки и слабости, и, может, ещё достанет сил и времени доделать то, что хотел. Но главное я сделал. И, кроме того, ещё и встретил тебя. Я ведь не только Государь, я ещё и просто человек, и моя обязанность как человека — любить и быть счастливым. И только встретив тебя, я смог её исполнить, и теперь могу сказать: сколько бы мне ни осталось жить, я уже испытал это — и любовь, и счастье. Можно лишь добавить его, но уже нельзя отнять. — Он поднялся. — Жаль, что сегодня я не смог это тебе доказать...

Боткин, сидя за столом Александра, писал, а Александр стоял у окна.

Продолжая писать, Боткин усмехнулся:

— Кажется, я единственный из подданных Вашего величества, кто сидит при стоящем Государе.

Александр улыбнулся:

— Это лучше, чем сидеть при лежащем.

— Это вам не грозит, Ваше величество. — Он отложил написанные бумаги. — Я уверен, всё это вызвано сильным переутомлением. То, что вас беспокоит — и меланхолия, и депрессия, и расстройства, о которых вы изволили говорить, — всё это причину имеет не внутреннюю, не органическую, а как мы говорим — функциональную. Я вот даю вам лекарство... Только надо регулярно принимать. Но главное — побольше отдыхать, свежий воздух и — моцион. Гулять, гулять.

— Я всегда это делал. Но после покушений моя охрана затерроризировала меня не хуже тех террористов — ни шагу ступить не дают. Только в саду в Аничковом или в Царском...

— Конечно, им так легче охранять Ваше величество, но, может быть, облегчение их заботы не главная обязанность Государя.

— Вот и прекрасно, теперь же скажу им, что это ваше предписание. Может, вдвоём мы с ними справимся.

У подъезда Зимнего стояли Варя и X.

— Да нет, ну не бойся, пойдём, — уговаривал X. Варю.

— Так она не ждёт гостей, она, может, вообще в домашнем виде. Или Государь вдруг зайдёт... Нет, нет, уходи, завтра увидимся.

— Да что тебе-то Государь. Ты-то можешь иметь друзей, это её он держит в заточении.

— Да что тебе так приспичило?

— Ну да когда ещё доведётся увидеть, как цари живут.

— Катя не в царских покоях.

— Но ты же говорила — точная копия, только этажом выше, — X. увидел, как открылся подъезд и оттуда вышел некто в шубе и направился к стоящей карете. Прежде чем дверь успела закрыться, X. буквально втолкнул туда Варю и зашёл сам.

X. и Варя, не раздеваясь, стояли в первой комнате. Катя была в халате, весь вид её выражал недовольство.

— ...Всё ж, я надеюсь, вы не станете сердиться на Варю, — говорил X., — это была моя идея выступить в роли незваного гостя. Я просто не мог не воспользоваться случаем — увидеть вас и сказать, как я ценю наше знакомство и как часто вспоминаю нашу встречу в Эмсе. А теперь не смею больше обременять вас своим присутствием. Позвольте откланяться. — Он поклонился Кате и сказал Варе: — Я буду ждать тебя на набережной.

X. вышел из Катиных комнат, спустился по лестнице на два пролёта и остановился. Прислушался — всё было тихо. Он на цыпочках поднялся снова на третий этаж и ещё выше и спрятался в нише. Вскоре от Кати вышла Варя и пошла вниз. Оттуда донеслись голоса, потом всё стихло. X. осторожно спустился, подошёл к дверям, ведущим в Катины апартаменты, огляделся и тихо открыл дверь...

Также тихо он открыл дверь её спальни. Катя сидела у зеркала, готовясь ко сну. Она увидела его в зеркале и замерла, не поворачиваясь. Они молча смотрели друг на друга. Он сделал шаг к ней, её рука потянулась к звонку. Он остановился. Она продолжала смотреть на него, словно нисколько не стесняясь своего вида. Он скинул на пол шинель и сделал ещё шаг к ней. Она снова протянула руку к звонку, но не позвонила.

— Я писал, ты не ответила ни разу, — наконец нарушил он молчание.

— Я теперь там не живу.

— Но тебе передавали их. Почему ты не отвечала?

— Зачем?

— Зачем не подать нищему, если он голоден? Зачем не помочь больному, если он при смерти?.. Я не живу с тех пор.

— Живёшь, и славно, как мне рассказывают.

— Это не жизнь, это торопливое существование, это как листание книги в поисках нужной строки... Я перелистываю дни, ночи, чтобы дожить — не до дня даже, до мига, когда я увижу тебя. Раньше я хоть видел, как ты ехала сюда, как шла к подъезду, а теперь ты и этого меня лишила. И я должен стоять на набережной и смотреть на окна и гадать, какое твоё, и ревность к теням, которые там мелькают... Это ты называешь жизнью?

— Зачем же ты Варю впутываешь в эту свою жизнь?

— Она сама в неё впуталась. А потом, она часть твоей жизни. Я хоть так узнаю, что с тобой, где ты... Может, это нечестно по отношению к ней, но её устраивает то, что есть, а коль человек не знает большего, так он и меньшим довольствуется.

— Ты подл. Ты ко всем подл. Ко мне, к ней...

— К тебе? В чём неё моя подлость? Что полюбил тебя против своей же воли, что не могу выгнать тебя из своей жизни? Что не могу приблизиться к твоей жизни, и потому приходится идти на такие вот крайности? Что вижу тебя во всех женщинах, но не в одной не узнаю? Что живу раздвоенной жизнью — в реальной без тебя и в мысленной с тобой? Что не думаю о карьере, что потерял друзей, что вынужден скрываться как беглый каторжник, жить под чужим паспортом, под чужим даже обликом — в этом моя подлость? Так она к тебе разве? Уж скорее к себе самому. А к себе подлым быть — это право каждого, кто ж мне запретит. Ты одна могла бы, — да что запретить, всю жизнь мою повернуть могла бы, да ты предпочитаешь губить её — вместе со своей.