Валентин Азерников - Долгорукова

— Ну слышал, слышал, не лукавь, кто ж об этом не слышал и не говорил. А коль не слышал, так, значит, я зря передал тебе в управление Третье отделение. Что ж ты за шеф жандармов, коль не знаешь, что у тебя под носом происходит. Ну да ладно. Так вот, это и в самом деле было так, и долгие годы, теперь могу сказать тебе — четырнадцать лет. Я любил эту женщину, и она меня любила и посвятила мне всю жизнь. И когда не стало Марии Александровны, я просто обязан был выполнить свой долг перед ней, да и перед Богом. В иных обстоятельствах я, быть может, и не поспешил бы с этим так, да ты ведь лучше других знаешь, как охотятся за мной, и я просто не знаю, сколько у меня времени в запасе, есть ли у меня год...

— Ваше величество...

— ...чтобы выдержать положенный траур. Сказал я тебе об этом потому, что в твоей преданности ко мне я уверен, но хотел бы, чтобы ты также был предан моей жене и детям. И коль, паче чаяния, меня не станет...

— Ваше величество...

— ...ты бы не покинул их. Помни, что они самые дорогие для меня существа. Старшие мои дети великие князья и княгини уже на ногах, да их и положение защищает, а Екатерина Михайловна и наши дети будут без меня совсем беззащитны. Так что я надеюсь на тебя, Михаил Тариелович.

— Ваше величество...

— Хорошо, хорошо, я верю тебе. А теперь скажи мне вот что... Что там с проектом реформ? Мне Константин Николаевич говорил, ты высказывал любопытные суждения. Через три дня возвращается наследник, я хочу, чтоб мы все сошлись и ты рассказал бы о них.

— Позволено мне спросить Ваше величество, знает ли уже Его императорское высочество о той тайне, которую Ваше величество соблагоизволили доверить мне?

— Ещё нет. Но как только он приедет из Хаапсала...

Наследник стоял у окна, спиной к нему. Вид у него был ошеломлённый. Он смотрел на отца и молчал.

— Почему ты молчишь, Саша?

— Я слушаю, па.

— Я тебе всё сказал.

— Хорошо, па.

— Это всё, что ты можешь мне сказать?

— Я хотел бы поздравить тебя, но... — опять возникла напряжённая пауза. — И я с радостью это сделаю, как только кончится траур. Сделай я это сейчас, когда любое проявление радости неприлично, ты бы сам осудил меня.

— Да, да, конечно, — поспешил сказать Александр. — Я и не ждал этого, я хотел одного — чтобы ты понял меня вполне.

— Я понял, па.

— Ты первый из детей, кому я это сказал. Ты старший, ты мой наследник, и все, естественно, будут равняться на твою позицию. Вот почему... — он не договорил.

— Я понимаю, па.

— Я хочу, чтоб вы приняли Катю в нашу семью. Нет, не сейчас, конечно, — позже. Но когда станет возможным, я хочу, чтоб ты знал, что любой выпад против моей жены будет выпад против меня. И скажи это Минни. Я надеюсь, она тоже поймёт меня, и я бы даже хотел, чтобы наши жёны со временем подружились. Они же ровесницы...

Минни металась по комнате [15] Мария Фёдоровна (1848-1928) — урождённая принцесса Дагмара Датская, дочь Христиана IX. С 1866 г. супруга наследника цесаревича Александра Александровича, затем императора Александра III, мать Николая II. и кричала:

— Нет, нет, никогда, я умру лучше... Нет, нет, это невозможно! После твоей матушки, которая была так добра ко мне... Как же можно подумать, что я смогу принять к сердцу эту... Зачем ты не сказал отцу, что это невозможно?! Зачем дал ему надежду?

— Минни, Минни, успокойся.

— Я никогда не подойду к ней, не подам руки, не приму её, не позволю моим детям видеться с ней...

— Минни, да перестань же... Ну что мне всё это говоришь, словно я её лучший друг. Мне также трудно будет видеть её, говорить с ней, помня, что она столько лет вытесняла мама... Это ужасно. Я когда думаю об этом, о том, как это противно Богу, я не понимаю, как па мог делать это, и не год, не два — много лет, изо дня в день, у меня в голове это не укладывается и в сердце, и всё протестует внутри, но, Минни, это мой отец и это Государь, а я всего лишь его сын, и не забудь — который должен наследовать. И если я пойду против его воли...

— Этого не может быть!

— Так бывало. Вспомни моего дедушку. Он был ведь не старшим сыном.

— То, что ты говоришь, это ужасно.

— Минни, мы не частные люди, и наши поступки мы обязаны соизмерять не с личными чувствами, но с интересами династии. Я говорю не только о нас, но и о наших детях. Поэтому я прошу тебя: здесь, со мной, ты можешь говорить, что угодно, и я пойму тебя вполне, но там, при па или при ней...

— Я не смогу, я не хочу...

— А императрицей быть — хочешь?

У парапета, глядя на воду, стояли двое — генерал и штатский. Со спины они походили на двух беспечных гуляк.

— А где наш маленький друг? — спросил штатский. — Он по-прежнему под чужим паспортом живёт?

— Естественно, — ответил генерал.

— А он догадывается, что мы знаем об этом?

— Думаю, что нет. Мы не давали повода.

— И он по-прежнему играет?

— Да.

— И проигрывает?

— Увы. Или, может, к счастью — для нас.

— Долги отдаёт?

— Иногда.

— Откуда у него средства?

— Возможно, ему раньше помогала Варвара Игнатьевна.

— Так их роман прервался?

— Во всяком случае, он там теперь не бывает.

— Может, они встречаются где-то в ином месте?

— Мы знаем все перемещения мадемуазель Шебеко. К брату. К сестре Екатерины Михайловны. И всё. Так что... А в какой связи, позвольте спросить, граф, вы снова заинтересовались нашим маленьким другом, как вы его изволили назвать?

— В той связи, генерал, что он теперь может стать весьма перспективной фигурой в нашей игре.

— А что изменилось?

— Что изменилось? Многое изменилось, генерал. И ещё больше изменится.

— В его судьбе или...

— В его — возможно. А в нашей с вами — определённо.

— Вы говорите загадками, граф.

— Из вашего поведения я делаю вывод, что вы ещё не осведомлены о последнем событии.

— Каком?

— Я всегда говорил, что пользующееся вашим доверием ведомство столь же мало эффективно, как и преувеличенно скандализировано. Оно больше напускает страху, чем делает дела. Хотя в этом тоже есть известная польза. Оно ещё ни разу ничего не узнало первым. Такое впечатление, что оно черпает сведения не из агентурных данных, а из европейских газет.

— Вы положительно заинтриговали меня, граф. И я был бы весьма обязан вам, если бы вы дали разгадку вашим ребусам.

— Я уж даже и не знаю, что делать. Я встретился с вами, полагая, что вы приобщены к тайне, но коль нет...

— Что за манера у вас — вечно всех поддразнивать! Уж не в Лицее, а всё мальчишествуете.

— Ну, ну, генерал, не сердитесь. Что вы право... То, что я вам скажу, и в самом деле пока великая тайна, хотя потом, когда об этом станет известно официально, многие скажут: мы так и думали. И тайна здесь конечно же не то, что произошло, а то, когда произошло.