Валентин Азерников - Долгорукова

Государь император некоторое время ни во что не мешался, предоставляя кормило надёжным рукам брата. И у некоторых министров, в том числе у просвещённого консерватора, каким был Пётр Александрович Валуев, явилась крамольная мысль: а ведь можно обойтись, вполне и без опаски, без его императорского величества. Имперский корабль плыл себе, минуя рифы и подводные камни, безо всяких осложнений.

Его величество Александр II тем временем купался в волнах блаженства. Он понял, что лучше этого ничего нет и быть не может. И сказал об этом Кате. И даже признался, что в один из моментов высочайшего упоения стал подумывать даже об отречении и чуть было не брякнул об этом брату, но вовремя прикусил язык.

Катя, к тому времени уже осознавшая пределы своей власти над государем, да к тому же очень быстро освоившая науку любви в её многообразных проявлениях, возмутилась:

— Это малодушие и сумасбродство, вот что! — воскликнула она. — Такие мысли могут прийти в голову слабой женщине вроде меня, но не повелителю огромной империи и великому государственному деятелю. Я — ваша, вся, без остатка, я принадлежу вам и буду принадлежать, пока чувствую и дышу. Чего ж ещё?! Крайности могут быть только в любви, и мы вместе станем испытывать их. Но не в управлении государством. Ваша самодержавная власть священна и неприкосновенна! И не смейте при мне более не то, что произносить, но и содержать в уме слово «отречение»...

Александр не дал ей договорить. Он накинулся на неё, покрывая поцелуями.

— Ах, Ваше величество, как вы нетерпеливы, — пробормотала Катя, торопливо снимая с себя платье. Она предусмотрительно обходилась теперь без принятых предметов женского туалета — корсетов, панталончиков с завязками и прочего. — Я готова, мой государь, мой повелитель ныне и присно и вовеки веков!

Теперь уж она царила в постели, она вела государя. И это была единственная власть, которой он покорялся полностью.

— Катенька, родная, — безвольно выдыхал он, время от времени ловя её губы, и снова обмирал — так прекрасно было это юное благоуханное тело, отдававшее ему себя с неистовой жадностью, щедростью и полнотой.

Он как бы заново родился мужчиной — в его-то годы и с его опытом. То, как обходилась с ним эта девочка, по существу только-только вышедшая из девичества и отдавшая ему с такой неохотой и с таким сопротивлением своё девство, было вершиною наслаждения, доселе неиспытанного им. Или ему так только казалось?

Он понял бы столь великое совершенство, побывай она прежде в других руках. Но ведь он открыл её, он взял её чистоту — в этом не могло быть никаких сомнений. Испытав сопротивление, всё-таки взял!

Все окрест находили, что государь словно помолодел. Причина этого была некоторое время сокрыта. Но каким бы покровом тайны не были окружены отношения императора и княжны Долгоруковой, он, этот покров, был вскоре совлечён.

При дворе заговорили: шёпотом, с надлежащей осторожностью. Полагали, что это очередное увлечение его величества, каких было столь много на памяти окружения, и что оно минует, как только государь отбудет к семейству в Крым. И никому в голову не приходило, что это последняя и главная страсть императора, что она переросла все приличествующие масштабы и будет до конца его дней.

Один генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев смутно догадывался, что государь увлёкся. Ибо он каждодневно стоял на страже свиданий в «Бельведере», где Александр решился обходиться без обслуги. Но и Рылеев полагал, что его повелитель и благодетель в конце концов угомонится.

Так думали все. И никто не придавал сколько-нибудь серьёзного значения этой связи. Жизнь двора да и Петербурга шла своим чередом, и, казалось, ничто не могло её поколебать.

И вдруг произошло нечто небывалое, несообразное, подобное землетрясению, всколыхнувшее всю империю от края и до края...

Четвёртого апреля стоял не по-петербургски погожий весенний день. Снега сошли, ручьи замолкли, первая зелень всё смелей пробивалась к свету, к солнцу. Однако было ещё свежо. В Зимнем продолжали топить с обычным рвением, и печи с обычной же жадностью поглощали сухие берёзовые дрова.

— Не мешало бы прогуляться, — сказал Александр министру двора графу Адлербергу. — Прикажи подать коляску, поедем в Летний сад.

— Вполне одобряю, — откликнулся тёзка государя, Александр, но Владимирович. — Сейчас будет исполнено.

— И мы с тобой, — вызвался герцог Николай Лейхтенбергский и принцесса Мария Баденская, в обществе которых государь обедал и затем обсуждал некоторые династические трения.

— Буду рад, — отвечал Александр. — Но боюсь, Маруся, как бы тебе не простыть: всё ещё свежо и сыро. Коля у нас крепок.

— Э, не такой сегодня день, а потом я приму меру, — отмахнулась принцесса. — Мы так редко видимся последнее время. Ты стал пропадать в своём любимом Петергофе.

— Да, с некоторых пор он для Александра стал любимым, — с намёком произнёс герцог, как видно, уже просвещённый — двор полнился слухами.

— Отчего же нет, — сухо отвечал Александр. — Вам известно, сколько я, один я, вложил в подновление Петергофа. Благо был под рукою Штакеншнейдер, с лету ловивший мои желания. Ещё и не всё закончено, мой глаз там надобен.

Разумеется, он понял, куда клонит Николя, герцог без герцогства — один из именитых иждивенцев, с некоторых пор получивших титул князей Романовских. Стоило ли обращать внимание на мелкие и мельчайшие уколы тех, кто обращается подобно ему и Марии вокруг него, как Земля обращается вокруг Солнца.

Они чинно гуляли по аллеям, обмениваясь малозначащими репликами, отвечая на поклоны встречных наклонением головы. Позади на расстоянии двух шагов шли адъютанты, за ними — верный Рылеев.

Александр досадовал. Отчего ему, самодержавному монарху, надлежит пребывать в плену дворцового этикета? Отчего он несвободен в своих желаниях?! Он обречён отбывать некую повинность где бы ни находился. За ним постоянно следят — десятки пар глаз, идут след в след. Власть обращается в иго, в бремя...

— Доволен ли ты своими новыми министрами? — неожиданно спросил его герцог.

— Несомненно, — откликнулся Александр, — я доверился рекомендациям брата Кости и не прогадал. Они, правда, норовят забежать вперёд времени и традиций. Но это и хорошо. Может быть, хорошо, — поправился он. — Лучше забежать вперёд, чем плестись в хвосте времени.

— Не постигнет ли тебя разочарование? — не отставал герцог.

— Что сделано, то сделано. Нам надобно догонять Европу. А это нелегко, как ты понимаешь. Особенно после долгого топтания на месте.

— Мы прогуливаемся уже больше часа, — заметила принцесса Мария, взглянув на миниатюрные часики, венчавшие самоцветное ожерелье.