Валентин Азерников - Долгорукова

Муравьев-вешатель набирал силу и влияние, пугая Александра. Вслед за Валуевым в отставку были отправлены Головнин, Замятнин. Их заменили граф Дмитрий Толстой, одно имя которого было пугалом, Трепов и Шувалов. О нём Тютчев сложил четверостишие:

Россия лежала распростёртой в ожидании новых потрясений. Валуев записывал в дневнике: «Утром был у меня Трепов. Он занят приготовлением 11 виселиц, повозок, палачей и прочего. Всё это по Высочайшему повелению. Непостижимо! Суд ещё судит. Всего 11 обвинённых и уже 11 виселиц, эти господа вплетают в дело заплечного мастера Высочайшее имя! Разве можно о том докладывать государю? Разве можно в подобном деле испрашивать у него указаний? Царское право — милость...»

Не смущались и испрашивали. Знали, что государь не осудит. Знали, что новый мицистр юстиции, сменивший Замятнина, граф Палён, тоже поклонник не законов, а виселиц.

Каракозов открыл собою то, что собирались было закрыть.

...Страшно то, что наше правительство не

опирается ни на одном нравственном начале

и не действует ни одною нравственною силою.

Уважение к свободе совести, к личной свободе,

к праву собственности, к чувству приличий нам

совершенно чуждо... Мы должны внушить чувство

отвращения к нам всей Европе. И мы толкуем

о величии России и о православии!

«Господи, Боже мой, что ж это такое делается — покидают меня те, которыми я дорожил, в искренность и преданность которых верил, — угнетённо думал Александр. — А кто пришёл взамен? »

Он не мог не понимать неравноценности замен в те минуты покаянного прозрения, наедине с собою, в тиши кабинета или под сводами придворной церкви, в окружении икон. Иной раз ему казалось, что они смотрят на него укоризненными глазами, в особенности же высокочтимый Николай Угодник — к нему он обращался чаще всего, моля о снисхождении, о покровительстве, о помощи, наконец, о вразумлении.

Покушение Каракозова всё резко обострило. Открылась некая бездна крамолы, которая грозила разверзнуться и поглотить его.

«Не за многие ли грехи мои, за сладострастие», — иной раз думал он. И в эти мгновения чредой проходили в памяти женщины, которых он домогался при здравствующей венценосной супруге и которые без сопротивления отдавались ему. Макова, Макарова, Лабунская, Замятина... Гимназистка, дочь камер-лакея, которая отдалась ему в Ливадии, можно сказать, под носом всего августейшего семейства. Тогда была великая неловкость, даже стыд — история эта получила огласку. И другая история — с известной петербургской куртизанкой Вандой Кароцци. Слов нет, она была обольстительна и её изобретательность в любви превосходила всё, что он испытывал прежде.

Теперь ему служит Катенька. Он обучил её всему, чему был обучен той же Вандой. И Катенька оказалась способной ученицей. Правда, поначалу она робела, стеснялась — он был слишком откровенен в своих домогательствах.

— Ох, ваше величество, так я боюсь, мне стыдно, — краснея, говорила она. И её стеснительность и девическое сопротивление ещё сильней возбуждали его.

— В любви нет ничего запретного, Катенька, радость моя, — убеждал он её. И она неловко вначале, а затем всё более втягиваясь, шла ему навстречу. И неожиданно для него открылась ещё более страстной, нежели он ожидал.

Мужчина сотворил Женщину. Такую, которая шла навстречу всем его желаниям. Которая умела подогревать их. Которая покорно принимала своё рабство. Он уже не мыслил своей жизни без неё.

Она была прекрасна, иной раз ему казалось, что в его окружении никогда не было ни одной женщины, превосходившей Катю своей красотой и статью. Придворные заглядывались на неё, не исключая и женщин. Александр настоял, и его венценосная супруга сделала её фрейлиной. Мария Александровна понимала: супруг сейчас чересчур увлечён, пусть перебесится. Авось пройдёт, как проходили все предшественницы.

Не проходило! Следовало принять меры — история слишком затянулась. И государыня стала изобретать, впрочем, не показывая виду, что страсть её повелителя её тяготит, способ удаления юной метрески без какого-либо шума и нарочитости, так, чтобы это гляделось естественно.

Следовало сообщиться каким-либо образом с её старшим братом, формально опекавшим Катю, дабы тот озаботился её будущим и принял меры. Катя хороша, слов нет, многие на неё заглядываются. Но репутация государевой любовницы может всё испортить — кто дерзнёт взять её замуж. Ясное дело: со временем наступит конец этой связи, император в солидных летах и его мужское естество придёт в конце концов в умаление. Ну ещё пять лет, ну десять... Кате тогда будет всего-то двадцать восемь, молодая женщина в самом расцвете красоты и желаний. Вряд ли государь возьмётся обеспечить её будущее — опыт его прежних связей довольно ясно об этом свидетельствует. Надо найти возможность удалить её под благовидным предлогом — то есть спасти её для её же будущего.

Наиболее подходил для исполнения столь деликатного поручения граф Пётр Андреевич Шувалов, недавно вступивший в должность шефа жандармов и с величайшим почтением, похожим на тайное обожание, относившийся к государыне. Мария Александровна нашла способ побеседовать с ним тет-а-тет, совершенно конфиденциально. Она не постеснялась взять с него клятву, слово дворянина, что содержание разговора умрёт с его собеседниками.

— Я знаю, Ваше величество, как тяжело вам приходится, — без обиняков заявил граф. — Разумеется, я всецело на вашей стороне. И найду способ как можно более деликатно удалить эту девчонку.

Шеф жандармов был всемогущ, императрица не сомневалась, что желание её будет исполнено.

Пётр Андреевич Шувалов был расторопен. И любознателен. Это была весьма своеобразная любознательность, главным источником которой была замочная скважина. Любовь к тайному знанию стала обуревать его ещё в Пажеском корпусе. А уж когда он водворился в кресле петербургского обер-полицмейстера, его глаз и ухо проникли в особняки, дворцы и, конечно, альковы. Те, кто был над ним, тотчас оценили таковые способности Петра Андреевича, и он получил пост во всемогущем Третьем отделении, пост высокий — начальника штаба и управляющего. Когда же надлежало надеть узду на непокорные западные губернии — Лифляндскую, Эстляндскую и Курляндскую, заражённые польским восстанием, — он стал там генерал-губернатором. Ну а после каракозовского покушения Александр решил, что услуги его бесценны в таковых обстоятельствах.

Князь Пётр Алексеевич Кропоткин так писал о том времени: «Настоящими правителями России были тогда шеф жандармов Шувалов и петербургский обер-полицмейстер Трепов. Александр II выполнял их волю, был их орудием. Трепов до того напугал Александра II призраками революции, которая вот-вот разразится в Петербурге, что если всесильный обер-полицмейстер опаздывал во дворец на несколько минут с ежедневным докладом, император справлялся: «Всё ли спокойно в Петербурге?»