Валентин Азерников - Долгорукова

— Как? Он не знает, кто его отец и кто мать?

— Нет. Сказано ему, что отец его дворянин, гвардейский офицер, павший на поле брани в Отечественную войну с Наполеоном, тогда же в московском пожаре погибла и мать, его-де воспитал дядя.

— Так, выходит, батюшка согрешил будучи ещё великим князем?

— Вестимо.

— Трепову-то уже далеко за семь десятков.

— Ну уж — далеко. Только-только... Понял? Не было Романовых, кои не имели бы побочных детей. Однако грехи их утаены и всплывают случайно. А предок наш великий Пётр Алексеевич обсеменил не один десяток баб. К чему говорю, Костя: моё это дело, и я сам его улажу, когда наступит время. Отступиться же не дозволяет совесть... — Александр пожевал губами и произнёс неожиданно: — И чувство. Да, чувство. Тебе я могу открыться: я люблю Долгорукову. Это моя лебединая песнь.

— Я тебя понимаю...

— И потом... — Александр помялся, как бы раздумывая, стоит ли продолжать... — Пора нам, Романовым, влить русскую кровь в династию. Ты ведь знаешь: мы онемечились, ничего русского в нас не осталось.

— Ни капли, — подтвердил Константин. — Пагубная эта традиция захватила не только наследников престола, но и его братьев и сестёр. Пётр Великий не разбирался — была бы ему по стати. Всерьёз занялась Елизавет Петровна. Она для племянника своего истребовала будущую Екатерину. И пошло-поехало... Вот и я...

— Да, и ты сего не избежал. Будто среди наших именитых родов не было прекрасных невест... Впрочем, оставим это. Пусть хлопочущие знают: я сам всё улажу ко всеобщему удовлетворению.

Александр встал и прошёлся по кабинету. Усмехнулся...

— Шувалов меня вчера изрядно насмешил. Принёс бумагу одного из своих агентов с доносом на тебя, Костя. Там есть такая фраза: — Он взял со стола бумагу и прочитал: — «Оберегайте царя от происков Константина. Бунтари в его руках — ширма и орудие для своих целей».

— Ну да, старая песня, — Константин тоже улыбнулся. — Я-де собираюсь свергнуть тебя с престола и занять твоё место. Дураков много, а я один...

— Согласись, это всё потому, что ты чересчур либерален и покровительствуешь вольномыслию и его представителям.

— Соглашаюсь. Со временем и ты к этому придёшь. Потому как оно того требует. Нельзя управлять одним кнутом, как того хочет Шувалов и его единомышленники среди твоих министров. Надобен и пряник. Политика кнута и натянутых вожжей ни к чему хорошему не приведёт. Вот и меня мешают в заговорщики, — засмеялся он.

— Ты зря смеёшься, — поскучнел Александр. — Расплодились и вылезли как грибы после дождя заговорщические кружки, всякие там долгушинцы, чайковцы, нечаевцы...

— Пусть их лезут сколько угодно. Ты знаешь: всякому овощу своё время. Они без опоры на народ могут сколько угодно фрондировать, сочинять революционные прокламации, призывать к восстанию. Народ же тёмен и нищ. Ему не до сочинителей. Я тебя уверяю: он их будет гнать от себя, потому что они ничего не могут дать ему, кроме возбудительных слов.

— Может, ты и прав, — нехотя согласился Александр. — Народу и в самом деле не до них. Он уважает царскую власть и не склонен бунтовать. Они хотят силою подвигнуть его к бунту.

— Да, жизнь ещё не устроилась, не устоялась. Но придёт время и ты сам заговоришь о конституции. Она словно громоотвод разрядит возникающее в империи напряжение. Оно растёт, ты сам видишь это.

— Вижу, — со вздохом согласился Александр. — Хотел быть добрым, да не получается.

— Скажи лучше — не дают...

— И это есть. Против рожна не попрёшь...

— Эх, брат! Крив твой рожон. Чуть поднапрут, он и сломается...

— Не скажи. Дворянство всё ещё ведущая сила в России...

— И гнездо для заговоров. Они доселе не могут простить тебе отмену крепостного права...

— Знаю. Но знаю и то, что в его среде становится всё больше благомыслящих людей. Они меня не предадут: поняли, что рабство пагуба, что так дальше жить нельзя.

— Я внимательно слежу за настроениями в дворянской среде, — Константин, по-видимому, решил высказаться до конца, раз тому благоприятствовал случай, — и вот что я тебе скажу: всё больше и больше тех благомыслящих людей, о которых ты заговорил, понимают необходимость кардинальных реформ в государственном управлении. И прежде всего необходимость замены самодержавия конституционной монархией.

— Может быть, может быть, — вяло проговорил Александр. Было видно, что стезя, на которую вступил разговор, ему неприятна. Константин поднялся.

— Трепов-то. Унаследовал батюшкино свирепство. Ты мне глаза открыл.

...По существу везде ложь, ложь на лжи.

Между тем кровь льётся и страдают и

гибнут бедные жертвы этой легкомысленной

игры разных честолюбий и самолюбий.

Возмутительно, отвратительно, что я никого

не вижу, который бы о них думал и за них

чувствовал, без личной позы или личного интереса,

или лично задетого самолюбия (подчёркнуто

в оригинале. — Р.Г.). Говорят о сербах,

черногорцах, болгарах, единоплеменниках

и единоверцах, собирают даяния, готовят корпию,

бранят турок, Англию или Австрию —

везде мне видится и слышится: мы, а не они.

Катя ждала порфироносного возлюбленного и отца своих детей. Комната была не очень большой. Более всего места занимал в ней альков. Небольшой изящный столик на гнутых ножках был придвинут к стене. Возле него стояли два кресла. Единственное украшение — небольшая копия рубенсовой «Вакханалии» — висело на противоположной стене. Это торжество пышной плоти удручало Катю. Ей казалось, что её повелитель тяготеет к столь пышным розовым формам вакханок. Она ревновала и однажды попросила перевесить картину куда-нибудь в прихожую.

— Глупенькая, — возразил Александр, — ни одна из них не может сравниться с тобою. Они грубы, а ты само изящество, совершенней тебя я не знаю никого.

Катя попеременно пересаживалась с кресла на кресло, потом осторожно сдвинув край портьеры, приникала к краю окна. Там, за окном, дремала Дворцовая площадь и изредка двигались люди-тени, ещё реже тени-экипажи.

Наконец послышались шаги, и она бросилась к двери. Вошёл Александр. Она обвила его шею руками.

— Так долго, мой повелитель. Я заждалась, не знала куда себя девать. — Это были её обычные слова.

Государь был озабочен и вопреки обыкновению не стал расстёгивать крючки мундира.

— Что-то случилось? — испуганно спросила Катя: ей мгновенно передавалось душевное состояние её повелителя.

— Да, Катенька, — ответил он, сев в кресло. — Нам предстоит разлука и, судя по всему, длительная. Надвигается война. Я уже отдал распоряжение военному министру о частичной мобилизации.