Валентин Азерников - Долгорукова

Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич особыми военными талантами не обладал. Главным его достоинством была прямолинейность и зычный голос. Император счёл этого достаточным. Милютин и другие его-де подопрут.

— Ни черта этот Карл не понимает, — кипятился великий князь. — Сколько можно двоедушничать, или румын так приспособился и характер свой приспособил: и нашим-де и вашим. Уж и колотят его, и молотят, а он всё ждёт-пожидает, не выйдет ли что получше. Нет, государь, брат мой, я долее топтаться не намерен.

Горчаков разослал в столицы европейских держав циркуляр. В нём говорилось: «Отказ Порта и побуждения, на которых он основан, не оставляют никакой надежды на то, что она примет в уважение желания и советы Европы... Наш августейший монарх решил принять на себя совершение дела, к выполнению которого вместе с ним он пригласил великие державы...»

Манифест о вступлении России в войну с Турцией был подписан в апреле 1877 года. Но приглашённые великие державы, ответившие формальным согласием, втайне действовали в своих видах. Лорд Дерби, главный британский дипломат, советовал туркам не церемониться с Румынией. «Румыния, — писал он великому везиру, — обязана действовать согласно видам своего сюзерена (т.е. Турции) для изгнания общего врага (т.е. русских)». В том же духе интриговала Австрия.

План кампании составил другой Николай Николаевич — опытный генштабист Обручев. Он считал, что она должна быть кратковременной, дабы на стороне Турции не выступили Англия и Австро-Венгрия. Главный удар — на Босфор и Константинополь: «Только на берегах Босфора, — писал он в «Записке о русско-турецкой войне», — можно действительно сломить господство турок и получить прочный мир, раз навсегда решающий наш спор с ними из-за балканских христиан... Овладение в военном смысле Константинополем и Босфором составляет, таким образом, безусловную необходимость...»

Ливадия стала местом, где разрабатывался план войны. Александр, невесёлый, а порою и угрюмый, слушал рассеянно. Военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин и генштабист Николай Николаевич Обручев время от времени пускались в спор, в основном же ладили. Милютин энергично начал военную реформу, получив благословение Александра. Однако мало-помалу она стала вязнуть. Надлежало перевооружать армию, притом как можно быстрей: Крымская война обнаружила архаичность и недостаточность винтовок, их разношёрстность.

Три оружейных завода — в Туле, Сестрорецке и Ижевске — в 1876-м году изготовили чуть больше двухсот тысяч ружей системы Бердан № 2, принятой на вооружение российской армией, которую американцы называли «русским ружьём», потому что вместе с американским полковником Берданом в её создании приняли участие два русских офицера.

— Ну, поднатужатся, ну, напрягутся, — с горечью говорил Милютин, — всё едино более четырёхсот тысяч винтовок не произведут. А у нас под ружьём — полтора миллиона.

— Кто ж виноват? — вмешался Александр. — Не военный ли министр?

— Я, Ваше величество, в прошлые годы, не изволите ли вспомнить, докладывал вам, что оружейные наши заводы слабосильны, надобно их расширить либо построить новые. Либо, наконец, закупить в Англии, либо во Франции нужное количество стрелкового оружия. Последняя мера была решительно отвергнута министром финансов, и я с ним согласен, — в голосе Милютина, произносившего эту тираду, звучала горечь. — Нам нужно своё развивать, а не на Запад глядеть. Его светлость Константин Николаевич вовремя спохватился, и по его наущению оснастились судостроительные заводы и стали строить современные боевые корабли.

— Изобретательство в оружейном деле движется вперёд быстрей, нежели в другой технике. Вот сегодня Бердан № 2 почитается самой совершенной, глядишь — завтра появится новое магазинное ружье куда его лучше, — заметил Обручев. — А пехота да кавалерия решают исход войны.

— Пока, пока решают, — вмешался Константин Николаевич. — В деле истребления себе подобных человек преуспевает более всего. И военные инженеры вскоре придумают что-нибудь такое, чтобы мясорубка войны закрутилась вдвое быстрей.

— Скорей гильотина, Ваша светлость, — заметил Милютин.

— Да нет, Дмитрий Алексеевич, именно мясорубка: монархи и полководцы беспрерывно крутят ручку, сваливая в жерло всё новые и новые порции мяса, которое именуют пушечным.

— Твоё сравнение, Костя, неуместно, — хмуро заметил Александр. Прежде он как-то не интересовался материальной частью войны, полагая, что она создаётся сама собою. Цифры, которые привёл Милютин, удручали. Выходит, было преждевременно ввязываться в войну с турком. Но более подходящего момента, с точки зрения политической, могло не представиться. Опять надежда на авось, на русского солдата, который выручит. Но и у турок солдат не хуже. Отец начинал Крымскую в полной уверенности, что, как и прежде, турок будет побит: русские турка всегда бивали. Словом, на рубль амбиции, на грош амуниции. А амуниция-то решала. Но батюшкина амбиция была на недосягаемой высоте, и перечить ему никто не смел. Вот и опозорились, а турок осмелел. «Неужто и ныне опозоримся, — с тревогою думал он. — Нет, сего нельзя допустить».

— Я отправляюсь к армии, в Кишинёв. Давайте, господа, действовать. Наговорились всласть, — последние слова Александр произнёс со злостью, которой от него не слыхивали. Он поднялся, за ним генерал-адъютанты свиты. Свитских было немало, он услал большую часть вперёд — готовить ему резиденцию. Она должна быть достаточно презентабельной. Ведь верный Рылеев отправлен за Катенькой, она проследует с ним в бессарабскую столицу.

Пока он писал ей: «Из письма моего брата (в. к. Николая Николаевича, главнокомандующего. — Р.Г.) я с радостью вижу, что войска смогут выступать, как только будет отдан приказ. Да поможет нам Бог, и да благословит Он наше оружие! Ты лучше других поймёшь, что я чувствую, ожидая начала войны, которой я так хотел избежать».

Бессарабская весна праздновала свой апогей. Сады успели отцвесть, окрапив землю разноцветным конфетти лепестков и оставив после себя тот особый запах обновления природы, который подобен хмельному напитку. Вешние потоки смыли всю нечистоту, оставленную зимой, и земля казалась умытой.

Кишинёв был невелик, взбегая с холма на холм своими приземистыми разношёрстными домишками. Старый город прихотливо петлял улочками, образуя непредсказуемый лабиринт. От митрополии и дворянского собрания начинал строго распланированное движение вверх город новый.

Ему нравились названия некоторых улочек старок города: Иринопольская, Теобашевская, Ланкастерская...

Некоторые из них звучали загадочно, иные слишком приземлённо: Азиатская, Грязная... Минковская напоминала о болгарах, Сербская — о сербах, Аромянская — о армянах, Еврейская — о евреях... Население говорило на всех языках и прекрасно понимало друг друга. «Какая смесь одежд и лиц, племён, наречий, состояний...» Пушкин, отбывавший здесь ссылку, которую потом назовут административной, по велению царственного дядюшки-тёзки, оставил здесь по себе неизгладимую память. И сам Кишинёв оставил по себе столь же неизгладимую память в его писаниях, в стихах, прозе, размышлениях, письмах...