Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы

Волны неприятных событий набрасывались на маршала одна за другой. Можно понять душевное состояние Рокоссовского, когда его в марте 1956 года настигла весть о смерти в Москве Болеслава Берута, с которым его связывала большая дружба. Ведь по его просьбе он оказался в Польше. Из всех ударов судьбы, перенесенных Рокоссовским с момента назначения министром, этот, пожалуй, оказался наиболее тяжелым.

Осень 1956 года наступила внезапно. Над Варшавой нависли, угрожая дождем, темные тяжелые облака. На улице вдоль здания, где был расположен кабинет Рокоссовского, деревья уже были голыми и уныло ждали наступления холодов.

Маршал подошел к окну. До конца дня еще было далеко, но то, что творилось за окном, напоминало ночь — темная тягучая мгла охватила все вокруг.

В глазах маршала не горел задорный огонек, очень редко покидавший их, на лице не было видно того сердечного добродушия, которое все привыкли видеть, общаясь с ним на протяжении долгих лет.

В странно-печальной тишине кабинета, освещенного бледным светом, чувствовалась какая-то тягостная безнадежность.

Рокоссовский то ходил по ковровым дорожкам, то садился за стол, беспрерывно дымя папиросами. Строгое лицо, плотно сжатые губы, в голубых глазах — затаенная тревожная мысль.

Почти семь лет тому назад он не без колебаний дал согласие Сталину занять пост министра обороны Польши. Никто не может упрекнуть его в том, что он зря потратил время, — польская армия входит в пятерку лучших армий в Европе.

Теперь нет могущественного вождя, умело склонившего его к этому решению. Нет Болеслава Берута, под руководством которого он почти заново создавал польскую народную армию.

Маршал вспомнил ноябрь 1949 года. В то время, когда он приступил к своим обязанностям, ему доложили польские генералы, что состоялся третий Пленум Польской объединенной рабочей партии, где видный деятель польского рабочего движения Владислав Гомулка был выведен из состава ЦК ПОРП. Почему? За что? Об этом никто говорить не хотел.

В августе 1951 года Гомулка был арестован. Эти странные обстоятельства ареста были восприняты польской общественностью отрицательно. Маятник качнулся в другую сторону и в сознании Рокоссовского. Им не забыты были репрессии в Советском Союзе. О них он помнил, хотя с другими на эту тему говорить не хотел. Он потом узнал, что между Берутом и Гомулкой были разногласия по ряду вопросов внутренней политики, особенно по вопросу коллективизации сельского хозяйства. Но разве это могло быть основанием для ареста? Маршал, соблюдая осторожность, несколько раз пытался заговорить на эту тему с Берутом, но тот умело от этого разговора уклонялся. По советскому образцу средства массовой информации Польши героизировали образ Берута и преувеличивали все теневые стороны Гомулки, когда-то признанного лидера рабочего движения. В 1954 году Гомулка вышел на свободу, в этом же году его реабилитировали, а с октября 1956 года он стал руководителем польского государства.

Не прошло и месяца, как Гомулка стал выдвигать на руководящие посты своих людей. Рокоссовский, министр обороны, начал замечать прохладное отношение к своей персоне. Вокруг него постепенно начали появляться другие люди: молчаливые, безразличные, надменные. Оставшиеся старые кадры тоже начали отдаляться.

Полководец, прославивший свою нацию, отдавший семь лет служению Польше, Константин Рокоссовский пришел к неутешительному выводу: теперь он в этой стране лишний.

Теперь его неудержимо потянуло к жене, к семье дочери, к друзьям, с которыми делил радость и горе. От этой мысли стало веселее на душе, и он подошел к столу, взял лист бумаги и размашисто написал рапорт об отставке. Он не успел еще раз его прочитать, как зашел в кабинет помощник и доложил:

— Звонила какая-то пани и назвалась Зосей Пенкальской.

— Зося Пенкальская? — с удивлением посмотрел на офицера Рокоссовский. — Откуда она звонила?

— Не знаю. Она хочет с вами встретиться.

— Когда?

— Сегодня. В удобное для вас время.

Маршал глянул на старинные настенные часы.

— Я готов ее принять в 16.30.

— Пропуск заказать?

— Не надо, я встречу ее сам.

К зданию министерства обороны спешила женщина. На ней был черный плащ и такого же цвета шляпа. В такт шагам она размахивала коричневой сумочкой, которую крепко держала в руках. На вид ей было лет пятьдесят. Выражение ее приятного, видимо, когда-то красивого лица, носило отпечаток глубокой задумчивости.

У входа в министерское здание, к удивлению часовых, ее встретил виновато улыбавшийся Рокоссовский. Заглядывая ей в глаза и целуя руку, маршал произнес:

— Здравствуй, Зосенька, какими судьбами?

— Случайно узнала, что мой друг юности — очень важная в Варшаве персона. Захотелось взглянуть на него, вспомнить молодость.

Зайдя в приемную, Рокоссовский помог даме снять плащ, повесил его на вешалку. Он открыл дверь кабинета и, слегка поклонившись, произнес:

— Прошу.

— Спасибо, — сказала Зося, взяв под мышку сумочку.

— Присаживайся, — кивнул маршал.

— Извини меня, Константы, что я тебя потревожила, — сказала она, когда они уселись друг против друга за приставной стол. — Кстати, можно с тобой на «ты»?

— Зосенька, как тебе не стыдно, конечно, можно, — без тени жеманства проговорил Рокоссовский.

Вошла девушка, поставила перед ними чашки с чаем, печенье, конфеты и лимонные дольки.

— Спасибо, Анна, — поднял глаза на нее Рокоссовский.

С любопытством посмотрев на посетительницу, она вышла.

Рокоссовский и Пенкальская проговорили около часа. В основном вспоминали прошлое и очень мало касались настоящего. Как заметил про себя маршал, Зося не очень была расположена к разговору. Ему показалось, что ее мучила какая-то сиюминутная тревога, которая выражалась во взгляде, на лице, в интонации голоса.

А когда речь зашла об августовском восстании 1944 года в Варшаве, в ее лице появилась злоба, руки с тонкими пальцами время от времени дрожали.

— У меня погиб там сын! Мой единственный сын! Он был патриотом и хотел жить! Он нуждался в защите! — Пенкальская говорила глубоким, низким, слегка вибрирующим голосом и совсем не была похожа на ту юную красавицу, которую когда-то знал Костя Рокоссовский.

— Да, Зосенька, это тяжелая утрата, — сочувственно произнес он.

— В этом повинен ты, Константы! — прикрываясь столом, она держала сумочку на коленях.

— Зося, побойся бога, обвинять меня в таких страшных грехах, — сказал маршал и, выходя из-за стола, спросил: — Мне можно курить?

Пенкальская не ответила. Рокоссовский подошел к полуоткрытому окну, закурил. В стекле оконной рамы отражался стол, где сидела посетительница. Он заметил, что она опустила правую руку вниз и, что-то вынув из сумочки, держала ее под столом.