Александр Струев - Царство. 1955–1957

— Лучше к столу садись, там удобней будет!

Женщина послушно пересела, оказавшись в тени, абажур приглушал яркость настольной лампы, лицо ее сделалось еще более некрасивым и даже — отталкивающим.

— Долго я вас искала, и вот нашла!

— Знала, что придешь, ждала тебя! — ответила Марфа. — Угощайся чайком. Наденька, не спи!

— Мне нужно с вами поговорить, — отказываясь от угощенья, начала Светлана.

— Еще наговоримся, давай сперва чайку испьем! Замерзла, поди?

— Очень замерзла, — два квартала Света шла пешком, одета была легко, продрогла — почему в марте бывает так холодно?

— Сейчас согреешься. Наденька, что чаек-то?

— Готов.

— Так разливай!

— Я по делу пришла, — не дотрагиваясь до чашки, сказала Света. — Я должна вам свою просьбу рассказать!

— Успеется, попей чайку. Мы же никуда не торопимся!

Светлана, обжигая губы, отхлебнула:

— Может, кто-то не торопится, а я уж точно тороплюсь!

— Хо-зя-юш-ка! — глядя на гостью, по слогам, ласково, произнесла старушка.

Света замерла — так звал ее отец!

— Каждый человек право на покаяние имеет, и твой отец имеет, — твердо сказала молитвенница. — Он же, как и все мы, раб Божий!

— Да, раб! — всхлипнула Светлана Иосифовна, вспоминая эти чудовищные сны, где папа метался и просил, умолял сжалиться над ним, помочь.

— Душу ему надо спасать, душу! — шепнула старушка.

Светлана хотела встать, подойти к ней, взять ее маленькую несуразную ладонь и поцеловать, но почему-то сдержалась, не двинулась, оставаясь сидеть на том же жестком неудобном стуле.

— Он давно меня просит, давно приходит, — тихо проговорила она.

— Все по воле Божьей! — отозвалась Марфа.

— Что ему будет там, на том свете?

— Не нам решать!

— Кругом его ругают.

— А тебя никогда не ругали?

— Ругали.

— И меня ругали. Вот так-то!

Светлана раскрыла сумочку и протянула старице сложенные вчетверо деньги — пятьсот рублей, робко коснувшись ими ее махонького кулачка, она попросила:

— Отпоете?

— Деньги зачем суешь? Деньгами такие дела не делаются, со своими деньгами ты далеко не уйдешь.

Света продолжала держать ассигнации.

Марфа отвела ее руку:

— Ты их нищим раздай, у меня покамест хлебушек есть, покамест не голодаю. Поняла?

— Поняла, — тихо отозвалась Светлана Иосифовна, а деньги протянула Наде. — Вы, Наденька, раздайте, я же никуда не хожу, никого не вижу! — вымолвила она.

— А ты ходи, раскрой глаза! Я, слепая, и то, что нужно, разбираю!

Дочь Сталина спрятала деньги и утерла крошечным платочком слезу.

— Отпоют его, матушка?

— Отпоют.

— Как же я это сделаю?! — услышав Марфину просьбу, обомлел отец Василий. — Он же деспот, Божий палач!

— Человек он, со всеми грехами и радостями, такой, как и ты!

— Как сравнила! Кого?! Это ж Сталин!

— Один Бог нам судья, а мы — рабы Его, что положено Господом, то и творим: просят покойника отпеть, значит, надо отпевать и молить за грехи его прощения!

— Если кто про такое узнает, мне крышка! — трясся отец Василий.

— Исаак готов был принести в жертву Господу сына! И принес бы. Бог так его проверял! — очень строго сказала Марфа. — Может и нас с тобой Вседержитель проверяет.

Василий молчал.

— Кто выдерживает испытания, кто — нет, — на Небе рассудят! Все дороги к Отцу Небесному, и она — дочь своего несчастного отца, поэтому сюда пришла, ко мне, к тебе!

— Я, матушка, отпою, — сдался священник. — Да только так страшно, что не передать!

— Бог с тобой! — строго и одновременно сердечно проговорила старица.

Отец Василий трижды перекрестился, перекрестил Марфу, Надю и под конец как-то совсем жалостливо, а не победно и широко — как обычно, дрогнувшим голосом пропел:

— М-и-и-р в-а-а-а-м!

— Мир всем! — отозвалась женщина-инвалид.

Никита Сергеевич проводил выходные дома, гулял, спал, любил повозиться с внучатами. Старший, Никитка, был уже осмысленный парень — два годика, а вот Лешка только начал ползать, даже не ползать, а кувыркаться по родительской кровати, на которую его частенько выкладывали. Малышу было уже четыре месяца. Забавные детишки в младенчестве, светлые, точно светлячки — смотрят во все глаза, улыбаются, а пахнут как замечательно! И пусть какают — запах от грудничков изумительный! Раскрываешь для себя эту восхитительную прелесть общения с малышами в преклонном возрасте, ну не совсем в преклонном, правильнее, в зрелом, когда полжизни прожил и многое уже испытал, тогда-то и оценишь по достоинству награду понянчиться с родимым маленьким человечком. За счастье этих прелестных лапуль можно все отдать!

Перед тем, как взять ребенка на руки, Нина Петровна заставляла Никиту Сергеевича тщательно мыть руки, обязательно с мылом, так как он вечно трогает не пойми что, здоровается с первым встречным, постоянно таская за собой потертую рабочую папку. Где она только не перебывала, эта папка; и в машине болталась, и по разным командировкам ездила, и неизвестно кто ее хватал.

— Тщательно мой! — наказывала супруга. — Лешенька еще совсем маленький!

С каким удовольствием дед брал улыбчивого внука на руки! Тискал, сюсюкал. Илюша обижался, надувал губки:

— Меня ты больше не любишь? — с трагической обидой произносил мальчик.

— Люблю, мой родненький! — Никита Сергеевич прижимал к себе обиженного, и они долго сидели на диване, но обида у Илюши все-таки оставалась.

Поездка эта произвела на Светлану жуткое впечатление. Они выехали из Владимира вечерним поездом, разместившись в мягком вагоне, где было всего два места. Одно заняла она, а другое — последняя Васина жена, именитая спортсменка Капитолина Васильева, хотя спорт был у женщины в прошлом, Капитолина давно не ставила рекорды, а работала в Центральном военторге. Весь обратный путь они молчали.

Свидание организовали в кабинете начальника Владимирской тюрьмы, маленького, лысоватого подполковника в стоптанных валенках, который при появлении двух женщин в дорогих шубах встал и, переминаясь с ноги на ногу, предложил чая. Чай подали с пряниками и кусочками колотого сахара в небольшой сахарнице, со сколотым у крышки фаянсом. Приносил чай рослый лейтенант, тот, что сидел за столом в коридоре перед дверью подполковника.

— Василий Иосифович чувствует себя хорошо, на порядки не жалуется. Регулярно получает газеты, гуляет. Мы за ним присматриваем, — участливо проговорил подполковник и вышел, оставив женщин дожидаться «заключенного Васильева». Не то что фамилию покойного вождя, но и первоначальную отцовскую фамилию Джугашвили ему носить не позволили, так и оставался заключенный Сталин Васильевым, строг был кремлевский приказ.