Александр Струев - Царство. 1955–1957

Над диваном, куда присели посетительницы, висел портрет Светиного отца в маршальской форме со звездой Героя Труда на груди. В кабинете было сумрачно и казенно.

Он зашел в двери по-арестантски, с заложенными за спину руками, чуть горбясь. От его былой генеральской бравости не осталось и следа.

— Вася! — воскликнула Капитолина.

Дверь за конвоирами закрылась. Женщины кинулись к нему, стали обнимать, целовать.

Василий Иосифович встретил их хмуро. Он был в серой потасканной телогрейке, таких же невзрачных ватных штанах, в очень неопрятных башмаках, коротко стриженный, с резкими, глубоко очерченными морщинами, особо заметными на лбу, с неестественно бледной, желтоватой кожей. Наконец, он поднял руки, прижимая к себе сначала жену, потом сестру. И запах у него теперь был другой, не Васин, а какой-то тусклый, неприятный.

— Не забыли, не забыли! — шептал арестант.

— Как же тебя забыть, Васенька!

— А они, — он украдкой посмотрел на входную дверь и понизил голос, — они про все забыли!

Василий перестал обнимать женщин.

— Тебе налить чаю? — спросила сестра.

Вася сел между ними.

— Да. Сахара не жалей!

«Как он осунулся, постарел, — подумала Света. — Где мой прежний Вася-Василек?!»

Светлана пыталась завладеть его рукой. Рука оказалась такая же мягкая, как тогда, на воле.

— Надо писать всем: Булганину, Хрущеву, Ворошилову. Ворошилов Председатель Верховного Совета! Надо просить, чтобы меня выпустили! Упросить! Они должны понять! — на его глазах выступили слезы. — Я все передумал, я исправился!

Василий Иосифович с мольбой взглянул на сестру.

— Они сломали мне крылья, они… — он замолчал.

— Успокойся, милый! — прошептала жена.

— Пишите, мои родимые, ходите! Ты, Света, ходи, ты же с пеленок их знаешь!

— Вот чаек, Васенька! — придвинула чашку Капитолина.

Женщины с двух сторон обнимали несчастного, заключенный потихоньку отхлебывал горячий чай, пытаясь кусать черствый пряник.

— Я тут разваливаюсь, разлагаюсь. Зубы выпадают, мозги плавятся от безысходности. Либо я убью кого-нибудь, либо убью себя! — он смотрел с невыносимой тоской. — Долго я не протяну, вы должны вытащить меня отсюда. Поезжай к ним, Света!

Он заплакал, припал лицом к мягкой, хорошо пахнущей норковой шубе сестры.

— Сестренка моя, сестренка!..

Поезд стучал колесами.

«Неужели он заперт навеки?»

В темнице брат переродился, уже не был похож на себя, лишь гордый поворот головы и редкий повелительный жест, внезапно проскальзывающий, указывали на прежнее величие. Тюрьма, точно механический пресс, наваливалась и расплющивала людей, не оставляя ни надежды, ни памяти, ни веры, сводя жалкое существование к самым низменным и примитивным желаниям.

А еще тюрьма приближала смерть!

Свете было больно. Кому брат только не писал: и Маленкову, и Булганину, и Хрущеву, даже Молотову отважился написать. В письме к Молотову он каялся, просил прощения за себя, за отца, за все, что сделал его всесильный отец с Полиной Семеновной, объяснял, что он, Василий, теперь это понял, умолял сжалиться! Письма заключенного приходили в адрес Лазаря Кагановича, когда-то ближайшего к Иосифу Виссарионовичу человека. Василий молил о пощаде Ворошилова, умолял Микояна, но никто не откликнулся, ни единой весточкой, ни намеком, никто, ни один человек! И выходя на прогулку из сырого, мглистого помещенья, ступая на сизый кирпичный тюремный двор, единственная радость невольника заключалась в том, что из-за туч появится солнышко и узнает его — вечного узника Сталина-Джугашвили.

Света стояла в церкви, с головы до ног закутанная в черный платок, боялась, что кто-нибудь ее узнает. Храм снаружи выглядел грустно: облупившиеся белые стены, чуть покосившееся крыльцо, но внутри был благостный, душевный, и людей в нем хватало, а не так, что никого нет. В мерцании свечей старинные фрески на стенах точно оживали, и люди казались другими, собранными, сердобольными; переступая порог церкви, они точно светились, оттаивали — так ей представлялось. Света не решалась креститься, никогда в жизни она не крестилась и никогда не переступала порога Божьего дома. Только прогуливаясь рядом с собором или проезжая мимо на машине, смотрела на вскинутые ввысь золотые купола и слышала протяжные, а иногда отдающие радостью перезвоны церковных колоколов, которые теперь замолчали по воле тех, кто сегодня сидел в Кремле.

читал священник.

— Где ж покойник? — спросила полная подслеповатая старуха, не отыскав установленного по центру церковного пространства гроба.

— Нету. Говорят, пропал человек на далеком Севере, — объяснила всезнающая соседка.

— А-а-а! Так помянем его, странника Божьего, помянем! — старуха начала усердно креститься.

Батюшка подошел к аналою, произнося молитву растяжным песнопением, кадил по четырем сторонам, равномерно взмахивая и продолжая торжественно и печально петь.

— А имя-то его как, не услышала? — повторив за отцом-настоятелем проникновенные слова Божьего слова, снова поинтересовалась толстуха.

— Сказывали, Иосиф.

— Красивое имя, библейское.

— А мне так больше на убийцу-Сталина похоже! — отозвалась та, что стояла чуть сзади.

— И за разбойников с убийцами молятся!

— Будь ты неладен, Иосиф! — со злостью выдавила старушка с выцветшими волосами. — Мужа моего в тюрьме сгноил! — резко развернулась и выбежала из храма.

пел отец Василий.

Солнце било неумолимо, слепило, казалось со всех сторон. Света растворилась в его неуемном сиянии, потонула в блаженстве. На душе был мир. Она вскинула голову, вглядываясь в голубое, совершенно безоблачное небо и улыбнулась.

«Интересно, приснится мне папа?» — подумала дочь и пошла к автобусной остановке. Шерстяной платок еще прикрывал голову, заслоняя лицо. Опасалась, чтобы не проведали, куда она ездила, чтобы никто ничего не прознал, добиралась Света до Коломны на перекладных, а не на прикрепленной машине с аккуратным водителем. Около двух часов ехала, сначала в метро, потом на электричке, а от станции шла пешком. Точно так и возвращаться пришлось.