Рафаэль Сабатини - Ночи Истории

— Ваше величество, — сказал он, — вы можете избежать и насмешек, и опасности, да еще и посетить маскарад. Если заговор существует, то, будьте уверены, убийцы знают о том, в каком костюме вы там появитесь. Давайте мне ваше огненное домино, а сами наденьте простое черное.

Амфельт раскрыл рот от изумления, вызванного столь дерзким предложением, а Густав сделал вид, будто не расслышал его. Он продолжал стоять в той же напряженной позе, его взгляд был по-прежнему рассеян и задумчив. И, как бы выдавая свои мысли, он произнес одно имя. И голос его, в котором звучали вопросительные интонации, едва ли был громче шепота:

— Анкастрем?

Позже ему вновь довелось вспомнить об Анкастреме и навести о нем справки. Это оправдывает нас в попытке проследить мысли короля об этом человеке, мысли, вызванные угрызениями совести. У короля были причины бояться Йона Якоба Анкастрема больше, чем любого другого шведа, ибо Густав, совершивший за свою жизнь немало мерзких злодеяний по отношению ко многим людям, все же никого не оскорблял так глубоко, как этого гордого, умного аристократа. Король ненавидел Анкастрема так, как только один человек может ненавидеть другого, оскорбленного им. Его ненависть усугублялась еще и тем обстоятельством, что Анкастрем презирал короля, и это холодное убийственное презрение сквозило в каждом его поступке.

Эта вражда продолжалась уже более двадцати лет. Она началась, когда оба они были достаточно юны, Анкастрем еще мальчик, Густав чуть старше, но уже порочен. Однажды в пылу ссоры он грязно оскорбил своего более молодого приятеля и получил в ответ пощечину. От неприятных последствий, которые мог повлечь за собой удар по лицу принца, Анкастрема спасли только его молодость и признание всеми того факта, что Густав сам спровоцировал его. Но от мстительности короля его не могло спасти ничто. Густав затаил злобу и дожидался лишь удобного случая, чтобы расквитаться с человеком, который его ударил. Такая возможность предоставилась четыре года назад, в 1788 году, во время войны с Россией. Анкастрем командовал войсками, защищавшими остров Готланд. Войск явно не хватало, да и остров не был подготовлен к обороне, на нем не было укреплений. Чтобы удержать его, нужно было быть героем, к тому же оборона могла оказаться не только бессмысленной, но и гибельной, ибо упорство защитников наверняка повлекло бы за собой не только уничтожение гарнизона, но и мародерство, грабеж мирного населения.

В таких условиях Анкастрем счел своим долгом сдаться превосходящим силам русских, сберегая тем самым жизнь и имущество жителей острова. Именно этот его поступок дал королю возможность удовлетворить свою жажду мести. Анкастрема арестовали и предъявили ему обвинение в государственной измене. Было объявлено, что он призывал население Готланда не сопротивляться русским. Агенты короля подкупили свидетелей, давших ложные показания, и на основании их заговора Анкастрема приговорили к двадцатилетнему заключению в крепости. Как очень скоро понял Густав, он зашел слишком далеко и навлек на себя всеобщую ненависть — это чувство, доселе тлевшее в душах подданных, после такого проявления несправедливости вспыхнуло ярким пламенем, и Густав поспешил — нет, не снять обвинение, брошенное Анкастрему, но «простить» его мнимый проступок.

Когда Анкастрем был доставлен в суд, где ему объявили о помиловании, он воспользовался этой возможностью и выступил с речью, в которой заклеймил позором презираемого им короля.

— Мои бесчестные судьи, — заявил он громогласно, и эхо людской молвы донесло эти слова до самых окраин Швеции, — даже не сомневались в моей невиновности. Моя вина была установлена на основании лжесвидетельства. Меня освободили, и я воспринимаю это как должное. Но лучше бы мне погибнуть из-за враждебности короля, чем жить обесчещенным его снисходительностью.

Когда Густаву передали эти слова, он стиснул зубы. Гнев его возрастал по мере того, как королю докладывали о неизменно радушном приеме, который Анкастрем после освобождения встречал повсюду. Густав понял, что совершил грубый промах и в своем стремлении унизить Анкастрема навредил лишь себе. «Простив» его, Густав не умерил общественного негодования. Да, пламя восстания было притушено. Но король не испытывал недостатка в свидетельствах того, что огонь этот, незаметный со стороны, продолжает горсть и распространяется как в среде вельмож, так и в народе.

Поэтому совсем не удивительно, что в тот миг, когда перед его глазами оказалось письмо с предостережением, король произнес имя Анкастрема. Он думал об Анкастреме, и страх перед ним постепенно заполнял сознание Густава. Он был достаточно силен, чтобы заставить короля прислушаться к предупреждению. Густав опустился в кресло.

— Я не пойду, — сказал он. Бьелке заметил, как побледнело лицо и затряслись руки короля.

Секретарь повторил свое предложение, на которое король в первый раз не обратил внимание. Густав с неожиданным пылом ухватился за эту возможность, нимало не заботясь о том, что сам Бьелке при этом подвергается опасности. Король захлопал в ладоши и вскочил на ноги. Если есть заговор, то его участников можно будет поймать в ловушку. Если заговора нет, то попытка напугать его провалится. Таким образом, он будет защищен как от насмешек врагов, так и от их кинжала. Даже Армфельт не возражал и не пытался отговорить короля. Ведь теперь риск перекладывался на плечи Бьелке, что вовсе не тревожило Армфельта. Наоборот, его это весьма устраивало — у него не было никаких причин любить барона, в котором он видел сильного соперника. Армфельт не станет проливать слез, если удар кинжала, предназначенный королю, поразит вместо него Бьелке.

Итак, облачившись в домино кающегося грешника, барон Бьелке уехал в Оперу. Через некоторое время король последовал за ним. Как только он вошел в театр, опираясь на руку графа Эссенского, он понял, что предостережение не было пустым, и, несмотря на принятые меры предосторожности, пожалел, что не прислушался к совету и не остался дома. Первым лицом, которое он увидел, входя в залитый светом салон (одно из немногих лиц без маски), было лицо Анкастрема. Наверное, тот наблюдал за входной дверью.

Густав замер на месте. По его телу пробежал холодок. Внезапно что-то подсказало ему: быть беде. Один лишь облик Анкастрема, его решительное надменное лицо, его гордая осанка, говорили королю о многом. После памятного судебного разбирательства Анкастрем не упускал возможности выказать свое презрение монарху. Его не видели ни на одном торжестве, которое должен был посетить Густав. Зачем же он пришел на этот бал, устроенный по личному пожеланию короля, если не для выполнения той зловещей задачи, о которой говорилось в письме?