Виктор Вальд - Месть палача

Но молчаливая стража не задавала себе подобных вопросов, упрямо шагая в известном им направлении, не отвлекаясь на легкую добычу многочисленных благородных оленей, косуль, ланей, и постоянно путающихся под ногами серых зайцев. Лишь однажды они остановились, и долго ожидали, пока многочисленная семья огромного дикого кабана вываляется в илистом озерке, и скроется в зарослях вечно зеленого маквиса.

Интересно было наблюдать, как по покрученным соснам деловито шмыгают белки, запасая шишки к зиме. Как безуспешно пытаются их настигнуть на гибких ветках упитанные на мышах и сонях каменные куницы. Как копает норку серого хомячка дикая кошка. И как она же отвлекается на пробегающего рядом ежа. Как бросаются оба в заросли шибляка при приближении лисицы. И как рыжая разбойница, цепляясь хвостом за ветки кустов, убегает, почуяв короткий рык рыси.

Можно долго было слушать перепев и перекрик сотен птиц, каждый раз откликающихся на настойчивое перестукивание зеленых дятлов. Смотреть, как дружно каменные воробьи опускаются к глади маленького озера, чтобы ухватить каждый по звенящему комару. Как рисуют круги стремительные ласточки. А на них свысока поглядывают орлы, коршуны и черные грифы.

Но что плененному человеку от этой радости удивительной природы, когда он не волен остановиться, отдышаться и оглядеться?! Шаг за шагом, по сухой почве, по острым камням, по высохшей траве, то вниз, то вверх.

Шаг за шагом… Шаг за шагом…

Лишь однажды оживился Гудо, когда вышли на край пропасти. Глянув в синюю глубину, он усмехнулся и тут же заметил, как отрицательно кивнул головой Даут. Может быть, и прав был тайный пес Орхан-бея. Но было так заманчиво толкнуть в эту пасть смерти троих впереди идущих пастухов. А дальше… А что дальше? Чем бы закончилась схватка с оставшимися пастухами на узкой тропинке под отвесной скалой?

О! Если бы Гудо был сам, если бы с ним не было Греты!.. Не оказался бы он на черном дне другой пропасти. Пропасти под названием колодец.

– Ну, слава тебе Господи, проснулся. Рычишь ты во сне и храпом оглушаешь, аки зверь дикий. Даже отец Михаил, сверхмогучий в храпе, младенец пред тобой бессильный. Мало мне было мучений телесных и духовных, так теперь еще и глаз сомкнуть не могу. Ответь, ты человек или все же зверь?

– А ты слышал о «синем шайтане»?

– Во всех ста пятидесяти монастырях Афона говорят о нем как о дьяволе престрашном.

– Я и есть «синий шайтан».

В темноте ойкнул и как будто растворился обладатель молодого голоса, бесконечного вздыхания и молитвенного шепота. Ни шороха, ни дыхания.

Вот и хорошо. А что хорошего?

Гудо поежился и от досады выругался на родном германском.

– …И сказано: все возвращается на круги своя…

Ну, как тут не вспомнить мэтра Гальчини и его холодный тихий голос. Разве не таким был первый день пребывания юного Гудо в Подземелье Правды. Гробовая тишина, мрачная темнота, холод тяжелых цепей и… неизвестность. Что будет с ним через час, день? А будет ли для него вообще день? Или эта ночь подземелья для него вечная?

Тогда в первый день пребывания в каменном гробу Подземелья Правды Гудо кричал, рыдал и пытался выдернуть со стены свои оковы. Потом он устал от всего этого надрыва и долго-долго выл, как бешеный волк. Потом скулил, как неразумный щенок. Потом… А что было потом? Потом он проклинал все и всех. И даже Господа! Потом очень долго ничего не было. Просто ничего. Он умирал, высосав из камней своей темницы всю влагу.

И когда он умер, то увидел маленький огонек маленькой свечи, спускающийся из невероятного космоса.

Вот точно так же, как и сейчас.

Гудо почувствовал, как сжался его желудок, подтягивая кишечник. Как струйка холода пробежала внутри позвоночника и застыла в нем железным колом. Как мелко задергало левую ногу, и как медленно опускается его скошенная, уродливая челюсть.

– Живы ли, неразумные чада Господа нашего?

И все враз отпустило. Нет. Это голос не мэтра Гальчини. Это всего лишь старец игумен. Всего лишь? Или?.. Нет. Другого Гальчини быть не может, ибо он, как и сам сатана, только один. И тот и другой уникально неповторимы. О чем думал Господь, дав им жизнь?

– Так живы?

– Жив я! Жив, преподобный отец Сильвестр.

– Слышу голос неразумного отца Александра. А ты чего молчишь? Может и впрямь ты дьявол? Или человек?

– Ave, Caesar, morituri te salutant [117], – с усмешкой поприветствовал спускающегося на деревянной площадке старика Гудо.

Даже в свете небольшого факела, что был прикреплен к площадке, можно было разглядеть, как гримаса неудовольствия исказила лицо преподобного отца.

– От дьявола это. От дьявола.

Более старик не поворачивался и не говорил со своим знаменитым пленником. Зато он повис, озаряя факелом, над смиренно стоящим на коленях перед ним монахом в такой же заношенной рясе [118], как и у его старшего собрата по вере.

– А напомни мне, отец Александр, о наставительной речи разумного игумена недовольному монаху.

– С превеликим удовольствием для ваших ушей, святой отец, – с готовностью и подобострастием ответил тот и тут же громко исполнил: – «Тот протопоп, а ты пономаренок, он хорошо поет, а ты – безгласен, он умеет считать деньги, а ты – водонос, он бегло читает писание, а ты еле знаешь азбуку, он пятнадцать лет в монастыре, а ты – полгода, он добыл добро для братии, а ты в это время пас овец, он вхож во дворец, а ты глазеешь на богатые коляски, он – в плаще, а ты – в рогоже, у него на постели четыре покрывала, а у тебя – солома, у него десять литр [119]взноса в казну обители, а ты не истратил при постриге ничего хотя бы на свечку».

– Посему, заключает игумен, не завидуй и оставайся служкой, – перебил старик игумен. – Как мудро. Как мудро и справедливо для братии нашей в том наставлении. Помни его. Помни!

Старик медленно вернулся к своей деревянной площадке, взмахнул факелом и беззвучно стал удаляться, превращая факел в свечу, а затем и в далекую звезду.

– Если бы только старик знал, что это наставление прозвучало отнюдь не из уст святого отца [120], и даже не из изречений какого-либо рясофорного [121]. Это слова великого византийского поэта Феодора Продрома. Но… Как ему знать? В библиотеке Великой Лавры три тысячи рукописных книг, не считая свитков и манускриптов. Половина из них не на греческом, а на чужих языках. И это только треть, что удалось сберечь от латинян и проклятых каталонцев. К тому же… К тому же…

– Святой отец давненько не видит не то, что букв, даже лица человеческого, – неожиданно для себя сказал Гудо и удивился.

Он совсем не желал ни беседы, ни собеседника. Но невольное сопоставление далекого прошлого и настоящего, того, кем он был и кем теперь он себя ощущает, сопоставление пережитого ужаса и понимания того, что ужас не приходит к тому, кто его не зовет, расслабило Гудо. Он даже поймал себя на мысли, что нынешнее его заключение даже несколько забавляет. Никак не приходило в голову, что эти искренне верующие и ученые монахи способны на коварство, пытки и казни. А еще Гудо вспомнил о тех пастухах-монахах, которых Господь не дал сбросить в пропасть. О тех, кто ни словом, ни действием не обидели никого из своих пленников. К тому же честно делились с ними своими малыми съестными запасами. А еще вспомнилась Грета и ее наивный вопрос, переведенный на самого молодого из стражников: