Томас Кенилли - Список Шиндлера

– Я везу вас в Аушвиц, – сказал он, – где я должен забрать женщин и доставить их в Бринлитц.

Так, по иронии судьбы, первыми мужчинами из Бринлитца, узнавшими, что женщин удастся спасти из Аушвица, стали Рознер и Горовитц, сами направлявшиеся туда.

И тот, и другой пришли в восторг. Они сказали своим детям: «Этот хороший человек привезет маму в Бринлитц». Рознер спросил унтершарфюрера, может ли он передать с ним письмо Манси, и Горовитц обратился к нему с той же просьбой, собираясь написать Регине. На клочках бумаги, которые нашел для них унтершарфюрер, были нацарапаны два письма – на таких же листах бумаги, что и те, на которых унтершарфюрер писал и своей жене. В своем послании Рознер дал Манси адрес в Подгоже, где они должны встретиться после войны, если оба уцелеют.

Когда Рознер и Горовитц закончили писать, унтершарфюрер спрятал их письма в карман мундира. «Кем же ты был все эти годы? – подумал Рознер. – Неужели тоже начинал, как фанатик? И ты тоже приветствовал слова, которые твои боги провозглашали с трибун: «Евреи – наше несчастье»?

Олек уткнулся рукой в сгиб локтя Генри и стал плакать.

Сначала он не хотел говорить отцу, в чем дело. А когда наконец смог выдавить из себя несколько слов, он сказал, что чувствует себя виноватым, потому что из-за него отец попал в Аушвиц.

– Ты умрешь из-за меня…

Генри мог бы утешить его, что-то соврав, но у него не было на это сил.

Все дети знали, что такое газ.

И они обижались, когда их пытались обманывать.

Унтершарфюрер наклонился к ним. Конечно же, он не слышал, о чем они говорили, но в глазах у него стояли слезы. Олек удивился, увидев это – как удивился бы другой ребенок, увидев кувыркающееся на арене животное. Он уставился на охранника. Его поразило, что такие же слезы он видит в глазах своего отца, словно все они были друзьями по несчастью.

– Я знаю, что будет, – сказал унтершарфюрер. – Мы проиграем войну. А вам нанесут татуировки. Вы будете жить.

У Генри создалось впечатление, что этот человек обещанием старается успокоить не столько ребенка, сколько свою совесть.

На другой день после неудавшейся попытки кинуться на проволоку под током Клара Штернберг услышала со стороны бараков, где размещались Schindlerfrauen, смех и голоса, выкликающие женщин по именам. Она выползла из своего сырого укрытия и увидела, что «женщины Шиндлера» выстраиваются в шеренгу вдоль внутренней ограды женского лагеря. Многие из них были только в рубашках и длинных штанах. Они исхудали до состояния скелетов, шансов выжить у них не было. Но сейчас они болтали и веселились, как дети. Даже светловолосая эсэсовка не скрывала удовольствия, чувствуя, что ее служба в Аушвице подходит к концу.

– Schindlergruppe, – объявила она, – вам предстоит отправиться в баню, а потом – на поезд!

Похоже, она осознавала уникальность этого события.

Мрачные женщины, высыпавшие из окрестных бараков, молча смотрели на это оживленное сборище. Они раздражали их, эти женщины из списка, ибо их судьба явилась внезапным исключением в жизни этого страшного места.

Это ничего не означало для остальных. Большинству заключенных предстояло и дальше существовать здесь, дыша воздухом, перемешанным с дымом, тянущимся из труб крематориев.

Но для Клары Штернберг это существование уже стало невыносимым. Как и для шестидесятилетней Крумгольц, которая находилась на грани смерти в бараке, предназначенном для пожилых женщин. Она стала спорить с капо, стоявшей у двери. «Я должна присоединиться ко всем остальным», – сказала она ей. Капо, родом из Дании, пустилась в объяснения: почему это невозможно: «Здесь вам будет лучше! В дороге вы умрете на полу теплушки. Кроме того, мне придется объяснять, почему вас нет на месте». «Вы можете сказать им, – возразила фрау Крумгольц, – что я – одна из списка Шиндлера. Мы все переписаны. И счет должен сойтись».

Так они спорили минут пять и в процессе разговора выяснили, что у их семей есть какие-то общие корни – и это явилось переломным моментом в разговоре. Вдруг выяснилось, что фамилия датчанки – тоже Крумгольц! «Думаю, мой муж в Заксенхаузене», – сказала датская фрау Крумгольц. А краковская фрау Крумгольц сказала, что ее мужа и взрослого сына куда-то увезли. Наверно, в Маутхаузен. «Мне же обязательно надо добраться до лагеря Шиндлера в Моравии! Вот эти женщины, там, за изгородью, они все туда направляются». «Никуда они не едут, – сказала датская фрау Крумгольц. – Можете мне поверить. Отсюда все уходят в одном-единственном направлении». Краковская собеседница сказала:

– А вот они думают не так. Прошу вас!

Пусть даже Schindlerfrauen будут обмануты, фрау Крумгольц из Кракова хотела разделить с ними и это заблуждение. Поняв, что она не отступится, датчанка-капо распахнула перед ней дверь барака.

Но это ничего не могло изменить.

Ибо перед фрау Крумгольц теперь высилась изгородь. Она не находилась под напряжением, но в соответствии с правилами, предписанными секцией «О», на ней было натянуто не менее восемнадцати рядов проволоки. Верхняя часть изгороди была заплетена гуще. Ниже промежутки между проволокой достигали примерно шести дюймов, но местами проемы растягивались до фута.

Как вспоминали свидетели и сами женщины, им удалось как-то прорваться сквозь колючую оплетку и присоединиться к группе женщин Шиндлера, что бы их впереди ни ожидало. Пролезая через проемы, повисая на колючках проволоки, рвавших одежду и впивавшихся в тело, они вернулись в «список Шиндлера».

Никто не останавливал их, потому что никто не верил, что их попытка увенчается успехом. Во всяком случае, никто из женщин Аушвица не рискнул бы на такое. Все, кто пытался бежать, одолев одну изгородь, всего лишь сталкивались с другой, а потом – со следующей, пока, наконец, не натыкались на изгородь под напряжением.

Но этим же женщинам предстояло преодолеть только одну преграду. Одежда, которую они носили со времен гетто и которую они продолжали чинить и беречь в грязи Плачува, теперь обрывками висела на колючей проволоке. Полуголые, залитые кровью, текущей из многочисленных глубоких царапин, они присоединились к «женщинам Шиндлера».

Сорокачетырехлетняя Рашель Корн, оказавшаяся в госпитальном бараке, вылезла из его окна с помощью дочери, которая теперь поддерживала ее в строю колонны. Для нее, как и для двух других, этот день был днем второго рождения. В душевой женщин Шиндлера побрили. Латышки, вооруженные тупыми завшивленными машинками, двигаясь вдоль строя, выбривали им головы, подмышки и растительность на лобках. После мытья они голышом побрели на склад, где им выдали одежду, оставшуяся после умерщвленных.

Когда они посмотрели друг на друга – обритых наголо, закутанных в невообразимые одеяния, – на них напал неудержимый хохот. Вид миниатюрной Милы Пфефферберг, которая сейчас весила не больше семидесяти фунтов, напялившей платье, которое когда-то принадлежало высокой женщине, заставлял их заходиться от хохота. Полумертвые, в лохмотьях, они веселились, прихорашивались и хихикали, как школьницы…