Томас Кенилли - Список Шиндлера

Отсидевшись некоторое время в чужом доме, он проходными дворами добрался до дровяного склада на Жозефинской. Лесоматериалов тут почти не осталось. Штабелей пиловочника, за которыми можно спрятаться, не было видно. Место, которое виднелось из-за железных ворот у входа, выглядело куда лучше. Темный металл их высоких створок обещал укрытие на ночь. Позже он не мог поверить, что с такой охотой сам выбрал это место.

Он скорчился за одной из створок, откинутой к стене брошенного дома. Сквозь щель между воротным столбом он видел Жозефинскую с той стороны, откуда он появился. Леденящий холод литых металлических листьев говорил ему, что ночь будет холодной, и он запахнул куртку на груди. Мимо пробежали к воротам мужчина и женщина, спотыкаясь о брошенные узлы и чемоданы, на которых болтались бесполезные теперь ярлычки со старательно выведенными фамилиями. «Клейнфильд», – в последних проблесках света успел прочитать он. «Лерер, Баум, Вейнберг, Смолар, Струе, Розенталь, Бирман, Цейтлин…» Имена тех, кому уже никогда не получить своих вещей. «Груды добра, отягощенного лишь памятью» – так впоследствии описал это зрелище молодой художник Иосиф Бау.

Вдруг невдалеке от этого поля битвы, усеянного брошенными трофеями, прозвучал яростный собачий лай. С Жозефинской, двигаясь по дальней ее стороне, показались трое эсэсовцев, один из них удерживал поводок, с которого рвались три огромных полицейских пса. Они втянули своего проводника в дом 41 по Жозефинской, остальные двое остались ждать на мостовой.

Все внимание Польдека было приковано к собакам. Они походили на помесь далматинского дога и немецкой овчарки. Пфефферберг продолжал считать Краков своим родным городом, полным тепла и добродушия, а эти псы на его улицах выглядели чужаками, словно бы они появились из какого-то другого мира с более жестокими законами. Даже в свой последний час, среди разбросанных вещей, скорчившись за железными воротами, он испытывал любовь к этому городу, и ему так хотелось, чтобы неминуемая страшная развязка произошла в другом, не столь родном месте!

Но не прошло и полминуты, как эта мысль покинула его. Худшее, что могло произойти, теперь было навсегда связано с Краковом.

Сквозь щель в воротах он увидел то, что окончательно заставило его понять: если и есть в мире воплощение зла, то находится оно не в Тарнуве, Ченстохове, Львове или Варшаве, что бы вы там себе ни думали.

Оно явило себя на Жозефинской, в ста пятидесяти шагах от него.

Из дома с криком выбежала женщина с ребенком лет двух-трех на руках. Один из псов бросился на нее, разорвал в клочья одежду и вцепился ей в бедро. Эсэсовец, который управлялся с собаками, вырвал у женщины из рук ребенка и с размаха ударил его головкой об стену. Звук расколовшегося черепа заставил Пфефферберга закрыть глаза, и тут раздался выстрел, который положил конец безумному крику женщины.

Может быть, еще до того, как голова девочки была размозжена о стенку, не осознавая, что им движет, Пфефферберг поднялся, словно его решение было властно продиктовано внутренним голосом, управляющим его действиями. Он откинул заиндевевшую металлическую створку ворот – она все равно не спасла бы его от собак – и вышел на открытое пространство двора.

К нему сразу же вернулась военная выправка, которой его обучили в польской армии. С деловым видом выйдя из-за дровяного склада, он нагнулся и принялся оттаскивать с дороги узлы и чемоданы, складывая их у стены. Он слышал приближение трех эсэсовцев; он чувствовал зловонное дыхание собак, и все события вечера сконцентрировались лишь в одной мысли: только бы псы не сорвались с поводков. Когда он понял, что эсэсовцы уже шагах в десяти от него, он позволил себе выпрямиться, изображая покорного еврея из какого-то захолустья Европы. В глаза ему бросились голенища сапог, забрызганные кровью, но их владелец отнюдь не испытывал смущения, представ в таком виде перед другим человеком. Офицер, который стоял посередине, отличался высоким ростом. Ничто в его облике не говорило, что он был убийцей. Наоборот – изящный рисунок рта и крупные черты лица говорили о его впечатлительности и эмоциональности.

Несмотря на свой ободранный пиджачок, Пфефферберг попытался в польском стиле щелкнуть сбитыми картонными каблуками и отдал честь высокому эсэсовцу в середине. Он не разбирался в званиях СС и не знал, как обращаться к этому человеку.

– Герр комендант! – выпалил он.

Под угрозой смерти его мозг работал с бешеной энергией.

И, как оказалось, он нашел самые точные слова, ибо высоким офицером был сам Амон Гет, которого прошедший день преисполнил радостью жизни. Он был в восторге от достигнутых за день успехов. И в той же мере, в какой Польдек Пфефферберг хотел обвести Амона Гета вокруг пальца, тот был полон желания проявить власть.

– Герр комендант, почтительно докладываю, что я получил приказ сложить все это барахло по одну сторону дороги, чтобы не препятствовать сквозному движению.

Собаки, пытаясь вывернуться из ошейников, рвались к нему. Жестко дрессированные, возбужденные напряжением и кровью многочасовой акции, они жаждали вцепиться в руки и пах Пфефферберга. Их рычание было полно не просто ярости, а пугающей уверенности в неизбежном смертельном исходе – минутами раньше, минутами позже, вопрос только в том, сколько времени у герра коменданта и эсэсовца хватит сил удерживать их на поводках.

Пфефферберг не ждал ничего хорошего. Он бы не удивился, если бы псы кинулись его рвать и их ярость утихомирилась бы только после пули, посланной ему в голову. Если мольбы матери не разжалобили их, что может дать эта выдумка с узлами, с расчисткой улицы, по которой никому из людей не ходить?..

И все же Пфеффербергу удалось привлечь внимание коменданта в большей степени, чем несчастной матери. Он был типичным ghettomensch, изображающим солдата в присутствии трех чинов СС, к которым он явно испытывал раболепное преклонение. Кроме того, его манеры ничем не напоминали поведение жертвы. Да и в этот великий день комендант Гет насладился всевозможными сценами и картинами страха, насилия и смертей, однако никто еще не пытался так заискивающе щелкнуть перед ним каблуками. Поэтому герр комендант испытал чисто королевское желание проявить непонятное и неожиданное великодушие. Он громко и искренне расхохотался, а его спутники, улыбаясь, в удивлении покачивали головами.

Своим выразительным баритоном гауптштурмфюрер Гет сказал:

– Мы сами во всем разберемся.

Последняя группа покинула гетто.

– Verschwinde! Пошел прочь, польский оловянный солдатик!

Пфефферберг, не оглядываясь, кинулся бежать. Он ожидал, что его собьет с ног прыжок собаки сзади на спину или выстрел. Но ничего не случилось.